О-О

После дождей пустыня зазеленела; издали ее холмы и пригорки казались плюшевыми от поспешно вылезшей травы, но вблизи было видно, как редко стоят травинки, как робко клонятся они к земле, как торопятся урвать свою долю жизни – короткой, обреченной, чужой и ненужной здешнему миру. Почва, обычно напоминающая жесткий черепаший панцирь, размякла и все рвалась куда-то, неважно куда, на свободу – хватала за ноги, цеплялась, висла на сапогах, как распростертая на земле женщина, от которой уносят ребенка. Заступ входил ей в живот с хлюпаньем и плачем, яма сразу же наполнялась водой, непохожей на воду, – бурой земляной кровью.

Могилу Мамарите копали посменно, парами, по щиколотку, а затем и по колено в холодной грязевой жиже. Беер-Шева недовольно ворчал – он так и не понял, почему Призрак отказался от помощи опытной бригады могильщиков-бомжей. Его напарник Чоколака помалкивал и дрожал крупной дрожью, но все равно не уходил, лез в яму, худыми руками-пауками выковыривал камни – тяжелые, ребристые, желтовато-белые, как слоновая кость. И они, и Призрак много суетились без толку и быстро уставали, так что большую часть работы в итоге сделал Тайманец – этот копал яростно, умело, наследственным инстинктивным чутьем разумея эту пустыню, ее размокшее тело, ее земляную кровь, ее слоновьи ребра.

Потом принесли тело, неожиданно маленькое, зашитое в два знакомых мамаритиных халатика из веселенького ситца; Чоколака посмотрел и заплакал – один из всех, потому что Хели выплакала все свои слезы еще накануне, а остальные не плакали вовсе, отвыкли. Тайманец, стоя внизу, взял сверток на руки, осторожно опустил его в воду и выбрался наружу. Земляная жижа покрыла все, так что могила выглядела пустой.

– Как не было, – сказала Тали.

– Ей холодно там… – жалобно проговорила Хели.

Беер-Шева пожал плечами:

– Нам холоднее. Зароем, что ли?

И первым сдвинул вниз тяжелый глинистый ком. Затем, вернувшись к себе на Эй-восемь, они еще долго спасались утомительными бытовыми делами: грели на плите воду, смывали красноватую грязь – цепкую, надоедливую, залезающую глубоко под ногти, в поры, в душу, переодевались в чистое, грели подрагивающие от холода руки у большой газовой печки – единственного здесь средства обогрева. Все это было несомненной необходимостью, и никто на свете не упрекнул бы их за то, что они таскают в ведре воду, моются, чистят обросшие глиной сапоги. За то, что обмениваются простейшими вопросами-ответами: принести ли еще ведро?.. достаточно ли нагрелось?.. у кого есть лишние носки?.. много ли еще газа в баллоне?.. как ты, ничего?.. – в порядке, спасибо. За то, что всеми силами оттягивают момент, когда придется говорить о ней, Мамарите, только что утопленной ими в коричневой грязевой жиже, придавленной кубометром глины вперемежку с камнями, о Мамарите, надевшей напоследок оба своих ситцевых халатика – чтоб не пришлось выбирать. Об истории, которую она нашептала прошлым вечером девочкам, склонившимся над ее матрасом.

Скорее всего, Мамарита и не собиралась ничего рассказывать – просто так вышло, вышло вместе с полубредом, едва слышным потоком памяти – сначала прозрачным, но постепенно темнеющим от самого тяжелого, самого трудного осадка, как старое вино из кувшина. Скорее всего, она просто освобождала, опорожняла свой кувшин, избавляясь от лишней ноши перед дальней дорогой. Будь Тали и Хели постарше и поопытней, они, возможно, поняли бы это; возможно, они могли бы спасти Мамариту, просто заставив ее замолчать – тогда оставшаяся в кувшине тяжесть могла бы перевесить, могла бы задержать умирающую здесь, в мире. Но они были всего лишь любопытными девчонками; жизнь иссякала на их глазах с каждым сказанным словом, а они не видели, не понимали.

Наутро, еще полагая, что Мамарита спит, они взахлеб пересказали парням историю про Менашей и Ясмин, но до обмена впечатлениями не дошло: Хели решила наконец проверить, отчего Мамарита так долго не встает – и все сразу полетело вверх тормашками. Теперь это утро казалось очень далеким, но тем не менее оставалось утром того же самого дня, к которому, как ни крути, принадлежал и теперешний грязный и хлопотный поздний вечер. Теми же оставались и они сами – той же командой гидов того же призрачного Комплекса, деликатно звучащего вокруг сотнями своих странных ночных шорохов. Не было лишь Мамариты, и взгляд, привычно обходя комнату, неминуемо спотыкался на опустевшем месте у плиты, на осиротевшем квадратном метре бетонного пола, до блеска отполированном ее стоптанными шлепанцами. И все в комнате знали, что должны обговорить случившееся – как знали и то, что разговор этот не сулит ничего хорошего. И зная, инстинктивно оттягивали решительный момент – даже тогда, когда все дела закончились, и оставалось только ждать и гадать, кто же из шестерых начнет.

– Призрак, солярка на исходе, – вполголоса сообщил Чоколака, нарушая затянувшееся молчание. – Завтра генератор заправлять нечем. Как мобильники заряжать будем?

– Заткнулся бы ты пока… – посоветовал Беер-Шева.