О-О

Остаток дня он провел перед телевизором. Когда вечером жена заснула, он бесшумно поднялся с кресла. Доехав на такси до безлюдного в этот час городского лесопарка, Натан позвонил в полицию, сообщил о том, что обнаружил труп, и подробно описал свое точное местонахождение. Дежурный попросил ничего не трогать до приезда патрульной машины. Он пообещал, а затем лег на мягкие сосновые иглы и выстрелил себе в рот.

На столе лежала адресованная Мамарите записка.

«Пожалуйста, прости меня за то, что я не смог защитить наших детей, – писал Натан. – Они мертвы – оба, убитые одной и той же дьявольской тварью. Знаю, что ты не согласишься, но я виновен, по крайней мере, в гибели второго. Судьба дважды указывала мне правильное решение, и дважды я перекладывал ответственность на твои плечи, поступал не по-мужски, позволяя тебе уговорить меня. Но сейчас, получив подсказку в третий раз, я не предоставлю нам обоим такого шанса. Я заслужил свое наказание и приму его с великим облегчением. Прошу, не осуждай меня за это».

Наверно, правильнее всего для Мамариты было бы последовать примеру Натана. Она бы так и поступила, если бы думала о себе, об облегчении своей боли. Но в том-то и дело, что о себе она думала в последнюю очередь. Казалось бы, какой резон переживать за мертвых? Но она снова и снова мучилась последним ужасом летящего к смерти ребенка, последней мукой мужа, содрогающегося от вкуса оружейной смазки на языке. И, подобно страдающему животному, действовала скорее инстинктивно, чем осознано. Инстинкт выбросил ее из дома, из привычного жизненного распорядка, каждая деталь которого напоминала о случившемся. Выбросил в бездомность, в щадящую, придуманную реальность, где не было ни прошлого, ни будущего, где все малыши и подростки звались Менашами, а потому их следовало кормить и наставлять.

Она плохо помнила, как именно оказалась в Комплексе. Возможно, следуя одним из традиционных маршрутов миграции иерусалимских бомжей; возможно, увязалась за группой подростков-сталкеров. Но, какая бы случайность ни привела туда Мамариту, это место выглядело для нее самым подходящим. Что может быть лучше для человека, бегущего от жути реального мира, чем призрачное, призраками населенное здание, бесцельно торчащее на границе пустынных гор и гористой пустыни? Так или иначе, но в одно прекрасное утро она просто встала у плиты в комнате гидов – воплощенная мать семейства, опрятная, гладко причесанная, ласковая и приветливая со всеми, особенно с Менашем. Все нынешние обитатели уровня Эй-восемь пришли сюда уже после нее; может быть, лишь Дикий Ромео как главный старожил мог бы прояснить обстоятельства ее появления, вот только где он теперь, Дикий Ромео?..

Остывающий рис, демонстрация, бинокль, чуть ли не силой всунутый ей в руки… – велика ли вероятность столь чудовищных совпадений? Нет, ничтожна. Но Мамарита с раннего детства ухитрялась попадать в чудовищно ничтожный процент. Она поднесла к глазам бинокль впервые за все время своего пребывания здесь и сразу увидела именно то, чего не должна была видеть никогда, ни при каких условиях. Не будка охранника, не проволочный забор, не серое шоссе и горы за ним – в окулярах подпрыгивала, вопила и размахивала руками реальность – та самая, жуткая и отвратительная реальность, существование которой Мамарита так долго и успешно отрицала, от которой так долго и успешно спасалась здесь, в Комплексе.

За эти несколько лет Ясмин располнела, но Мамарита сразу узнала ее. Да и могла ли она не узнать это исчадие ада, исхитрившееся не просто убить свою жертву, но затем еще и воскресить – только для того, чтобы убить снова! Известно, что смерть однократна, и в этой однократности заключается ее единственное, хотя и сомнительное утешение. Даже самые страшные легенды не протаскивают человека сквозь эту муку дважды – наверно, поэтому воскресшие в сказках, как правило, обязательно обретают бессмертие. Чем же заслужила свою из ряда вон выходящую кару она, Мамарита, – обычная женщина, каких много?

Кто-то забрал у нее бинокль. Мамарита не возражала – она и так уже видела достаточно. Комплекс перестал быть убежищем. Даже Комплекс – что уж тогда говорить обо всем остальном мире! Механически переставляя ноги, она вышла в коридор и поковыляла вдоль него – и дальше, по лестнице, – и еще дальше, по другим коридорам и другим лестницам, вверх, и вниз, и снова вверх, без цели, без смысла, без времени. Никто не мог прийти к ней на помощь, даже слезы – видимо, они просто кончились, высохли раз и навсегда. Почувствовав усталость, она присела на краешек дощатого ящика. Куда теперь? Думалось плохо. Голова устала не меньше ног, не меньше сердца. Ничто не утомляет так, как боль. Наверно, боль – это тоже работа, работа по преодолению жизни. Чем платят за нее? Смертью, не иначе…