О-О

– Нет, – сказала она. – Я уже думала. Только представь себе, что это значит. Всю жизнь скрываться, всю жизнь лгать. Без корней, без прошлого, в вечном страхе.

– Плевать. Лишь бы он…

– Я о нем и говорю, – с горечью возразила Мамарита. – Ему ведь во всем этом расти. Во лжи, потихоньку, не высовываясь, срываясь с места при первой тревоге. Разве это хорошо для ребенка? Менаш заслуживает нормального теплого дома, а не убежища беглецов.

Натан только покачал головой. Возразить было нечего. Собственно, он знал это и сам не хуже жены. Откуда же тогда такое ощущение беды, мертвой тяжестью лежащей на сердце, давящей, колющей острой иглой страха, тянущей жилы из ослабевших, подрагивающих рук?

– Ложись, постарайся заснуть, – на всякий случай посоветовала Мамарита, прекрасно зная, что заснуть не удастся.

Он даже не пошевелился. Жена осторожно взяла его под руку и так, рядышком, они просидели до самого утра, пока не проснулся ребенок. Их ребенок.

Сделка по обмену застигла Мамариту и Натана врасплох. Еще вчера телекомментатор скорбно констатировал полное отсутствие прогресса на вялотекущих четырехлетних переговорах, и вдруг – трах!.. – до конца недели выходят пятьсот, через месяц – еще триста. Первыми к освобождению намечены женщины, и Ясмин среди них.

И снова, если рассуждать здраво, то удивляться было решительно нечему. Разве не сами они приложили руку к освобождению «дьявольской твари»? Приложили, еще как приложили – и прошения подписывали, и на приемы ходили, и обещания вымаливали. И вот наконец сработало – выпускают… – отчего же тогда напал на них столбняк, да такой, что пальцем не пошевельнуть? Теперь, парализованные ужасом, они не смогли бы бежать при всем желании – как в ночном кошмаре, когда и нужно бы спасаться, но руки не двигаются, ноги отнялись, и получается только ждать – то ли смерти, то ли окончания сна. И они ждали, изводя себя безостановочной суетой вокруг ребенка – суетой, которая тоже не имела ничего общего с движением, а представляла собой лишь еще одну – паническую – форму паралича.

О сыне Ясмин вспомнила не сразу. Она вышла раньше прочих; наверно, еще и поэтому в Рамалле ее принимали как национальную героиню – с митингом, праздничным шатром и телевизионными трансляциями на весь арабский мир. В суматохе поездок, выступлений и интервью ей было не до двухлетнего ублюдка – даже если его звали Усамой Мухаммадом Исламом. Гром телефонного звонка грянул лишь через две недели, когда Мамарита уже лелеяла робкую надежду на то, что, выйдя на свободу, Ясмин предпочтет забыть о существовании ребенка – этого позорного пятна на своей репутации. В конце концов, мальчик был для нее не более чем инструментом давления, отмычкой, ключом от тюремных ворот.

Роковые звонки имеют обыкновение опознаваться сразу – странное качество, учитывая, что звучат они точно так же, как и другие, нормально-рядовые. Откуда же берется столь безошибочное осознание того, что на другом конце провода находится не вздумавший поболтать приятель, не агент телемаркетинга, не девушка с опросным листом, а беда собственной персоной? Не оттого ли, что на самом деле она уже давно здесь, стоит рядом с тобой, усмехается, слушая твои планы, заглядывая через плечо на список продуктов, которые ты собираешься купить сегодня в супермаркете – собираешься и не купишь, просто не сможешь – потому что вот он, звонок. И тогда, по звонку, беда кладет руку тебе на плечо и разворачивает лицом к себе, и ты оторопело смотришь, смотришь, смотришь в ее равнодушные пустые глаза и понимаешь: не поможет уже ничего, даже если не снимешь трубку, даже если прикинешься, что тебя нет – нет в комнате, нет дома, нет в жизни.

Звонила не сама Ясмин, а все тот же адвокат.

От них требовалось доставить мальчика к одному из блокпостов близ Рамаллы.

– И не забудьте собрать все его вещи, – сказал адвокат.

– Почему все? – напряженно спросил Натан. – Он ведь будет навещать нас, не так ли?

Адвокат виновато вздохнул.

– Вы же понимаете, что это зависит не от меня.

Ребенок поступает в полное распоряжение матери. Таков закон. Значит, завтра, в десять утра.

Растерянность взрослых передавалась малышу – по дороге к блокпосту он капризничал и, цепляясь за Мамариту, требовал внимания: «Мама, мама, мама…»

– Я не мама, Мальчик, – шептала Мамарита, улыбаясь сквозь слезы. – Я бабушка. Мама там, мама ждет. Ты ведь помнишь маму, правда?

Но встревоженному ребенку было не до воспоминаний: он чувствовал угрозу и требовал от самых близких ему людей защиты и утешения. Еженедельные тюремные свидания с малознакомой неприветливой женщиной еще не делали ее мамой. Тем более что на блокпосту выяснилось, что Ясмин выглядит совершенно иначе, чем в тюремной камере – ухоженная, в модной прическе и строгом деловом костюме. Мальчик не смог бы узнать ее, даже если бы очень постарался. Но он и не старался – он просто хотел домой. Мамарите пришлось отрывать его от себя.