О-О

Ясмин презрительно усмехнулась и процедила несколько слов. Она не отводила глаз, смотрела прямо, уверенно.

– Она интересуется, задавали ли вы этот вопрос своей жене, – перевел адвокат.

Лицо Натана дрогнуло, он еще крепче сцепил на коленях руки и сдержался.

– Нет. Я знал ответ.

– Почему же вы думаете, что госпожа Ясмин не знает? – спросил адвокат. – Или вы полагаете, что она женщина легкого поведения?

– Нет-нет, – поспешно отвечал Натан. – Ее поведение трудно назвать легким.

Пухлые губы Ясмин дрогнули и расползлись в торжествующей улыбке. Она кивнула адвокату, и тот нажал на кнопку вызова охранника – свидание закончилось. Ясмин, не оглядываясь, вышла из комнаты.

– Подождите, – произнес Натан растерянно. – Она ведь ничего нам…

Адвокат дружеским жестом положил ему руку на плечо.

– Не волнуйтесь, у меня есть все инструкции и полномочия. Госпожа Ясмин согласна предоставить интересующую вас информацию, но только на определенных условиях. Вы должны будете подписать вот это…

Он открыл портфель и вынул бумаги. Долго копаться не пришлось – документы лежали сверху, подготовленные заранее. Это было прошение от имени родителей убитого о помиловании убийцы по гуманитарным мотивам.

– Вы с ума сошли! – с негодованием воскликнул Натан, бросая бумаги на стол. – Предлагать нам такое! Нам!

Адвокат пожал плечами, но тут вмешалась Мамарита, до того не проронившая ни звука.

– Хорошо, мы подумаем, – проговорила она с тем же безучастным видом, с каким сидела в сторонке в продолжение всего свидания. – Натан, возьми документы и пойдем.

На обратном пути они долго молчали. Натан не выдержал первым.

– Ты можешь объяснить мне, зачем…

– Это ребенок Менаша, – перебила Мамарита, внимательно глядя перед собой – не на серую ленту шоссе, пустого в тот полуденный час, а на какую-то неведомую, ей лишь одной видную картину. – Наш внук. Наш мальчик.

– Откуда ты знаешь?

Она повернула голову, и Натан увидел взгляд, знакомый ему по давнему, безвозвратно ушедшему прошлому, по тем временам, когда Мамарита впервые заговорила о возможности усыновления. То же отчаяние, то же осознание окончательного поражения, та же решимость идти до конца, наперекор всему – стыду, страданию, страху, совести… Наперекор любым правилам, любым установлениям – человеческим или божественным – все равно.

– Знаю, – сказала она. – Мне достаточно было посмотреть на нее. Женщина не в состоянии скрыть такое от женщины. Мать от матери.

– Она не женщина, а дьявольская тварь, – возразил Натан. – Мы никогда не подпишем это прошение, так и знай.

Они, конечно же, подписали – в обмен на право считаться дедом и бабушкой еще не родившегося ребенка. Немедленного освобождения не последовало, но Ясмин и не рассчитывала выйти по приговору суда. Ее надежды были связаны с какой-нибудь из неминуемых будущих сделок по обмену сотен террористов на то, что покажется израильскому правительству заслуживающим обмена – на похищенного живого солдата, на останки солдата погибшего, на окровавленный бронежилет, на шнурок от армейского ботинка, а то и вовсе ни за что. Убийц в список освобождаемых включали редко и неохотно, а потому прошение, подписанное не кем-нибудь, а родителями убитого, могло сыграть важную, возможно, решающую роль.

Родственники жертв террора имеют в Израиле особый статус – им многое дозволено. Но объем и качество продуктовых передач, еженедельно приносимых Мамаритой в тюрьму, где содержалась Ясмин, выглядели беспрецедентными даже для видавших виды тюремщиков. Натан хватался за голову:

– Ты откармливаешь убийцу нашего сына!

– Я забочусь о нашем внуке, – отвечала она.

«Дьявольская тварь» родила в отдельной палате частной клиники, под присмотром самых лучших врачей, каких только удалось найти. Новорожденный оказался почти точной копией Менаша в младенчестве. Мать не пожелала взять его на руки, так что мальчик сразу перешел на попечение Мамариты и Натана.

Это было счастье для них обоих – стыдное, наполовину предательское, ужасающее в своих деталях, но – счастье. Возможно, именно стыд, именно боль за память о сыне – безмерно любимом и, в общем, преданном – делали это счастье особенно острым, пробирающим до последнего, самого тонкого и дальнего нерва. Оба ушли с работы, чтобы проводить с ребенком все свое время; они буквально не отходили от колыбели, не отрывая от мальчика глаз, рук, сердца – стонущего, плачущего, истекающего стыдом и любовью.