О-О

Сумасшествие? Что ж, пусть называют это как угодно – Мамарита давно вышла из того состояния души, когда человека еще интересует мнение окружающих. Для нее самой жизнь в Комплексе походила на игру – спасительную, исцеляющую игру. За все время своего пребывания здесь она лишь однажды позволила себе вернуться к реальному положению дел – когда требовалось убедить беременную девочку не совершать непоправимую глупость. Это возвращение было кратким и частичным – Мамарита рассказала Хели далеко не все, только начало истории – но и этого оказалось достаточно, чтобы едва не слететь с катушек. Тогда ее поразило, насколько близко она находится к краю: как выяснилось, бегство от здравого смысла имело и оборотную сторону. Облегчая боль, иллюзия в то же время снижала сопротивляемость беде. Теперь даже кратковременный выход из игры был чреват серьезными последствиями, возможно, даже немедленной гибелью.

Но Мамарита снова удержалась, непонятно как.

«Малый процент, – думала она, наблюдая за собой со стороны – как живет, дышит, варит рис и, улыбаясь, напутствует своих менашей. – Ты просто малый процент, исчезающе малый. Другие давно бы уже отдали Богу душу. Тут, в Комплексе, даже не нужно ходить для этого далеко – говорят, Он обитает буквально двумя этажами выше…»

И вот теперь – этот остывший рис… – не будь его, она в жизни не пошла бы в западное крыло. Не будь риса, не будь демонстрации, не будь бинокля. Мамарита не хотела смотреть в бинокль – зачем? – но Чоколака чуть ли не силой сунул его ей в руки: «Ты только глянь, Мамарита, они такие забавные!» И она взяла, и навела его на реденькую группу демонстрирующих крикуний, и тут же осознала, что игра кончилась – на сей раз, по-видимому, навсегда.

Когда Менаш не вернулся домой той ночью, они с Натаном сразу поняли, что случилось несчастье: мальчик ни за что не сделал бы такого, не предупредив, – он слишком заботился о родителях, чтобы позволить им так волноваться. К утру они обзвонили все морги и больницы; дежурная девушка в полиции уже помнила их по именам, устало успокаивала: «Подростки часто не знают меры, увлекаются – тем более в пору первых свиданий… – вы ведь говорите, он пошел на свидание?» В восемь на смену заступила другая девушка, с тем же текстом и той же усталостью, но ближе к полудню ее тон вдруг поменялся, стал напряженным, отрывистым, словно они нанесли ей какую-то обиду, словно от разговора с ними ей становится душно, нехорошо.

Это было ощутимо физически, несмотря на краткость бесед, и Натан стал возмущаться, говорить, что будет жаловаться полицейскому начальству, но тут раздался звонок в дверь. На пороге стояли трое людей в форме, и на их лицах под сочувственной гримасой застыло точно то же самое выражение, какое слышалось в голосе полицейской дежурной, и Мамарита поняла, что Менаша больше нет.

Понял это и Натан, но ему потребовались еще и слова. Полицейские сказали, что, скорее всего, речь идет не об обычном уголовном убийстве, а о теракте, как будто это что-то меняло, как будто убийство может быть обычным… как будто убийство может быть. В этом заключалась основная трудность: с одной стороны, Мамарита понимала, что сын умер, но с другой… с другой – нет, не понимала. Она просто хотела знать, где он сейчас, хотела забрать его домой. Просто забрать домой, а эти люди смотрели на нее так, словно она просит о чем-то диком. Но почему? Что может быть естественней, чем желание матери забрать домой своего несовершеннолетнего сына?

Она была уверена, что так и произойдет, когда их с Натаном повезли куда-то; повторялось слово «опознание», но и оно тоже, как и все остальное, виделось Мамарите как бы с двух разных углов зрения, двух разных смысловых позиций, будто она сама разделилась на два совершенно разных существа. Одно знало, что они едут в морг смотреть на мертвое тело Менаша; другое недоумевало, зачем полиции понадобилось куда-то ехать, чтобы опознать ее и Натана – могли бы, к примеру, спросить у соседей, и дело с концом.

Два этих существа слились в одно только в морге, перед телом сына, когда ей сказали, что Менаша не отдадут; вернее, секундами позже, когда она повернулась к Натану за объяснениями и увидела незнакомое, искаженное рыданием, опрокинутое в ад лицо. Тогда уже она отключилась – не упала в обморок, не потеряла сознание, а именно отключилась, превратилась в растение, в бессмысленный ноющий овощ.