О-О

Призрак нащупал на поясе карманный фонарик, включил. Как назло, батарейка едва дышала. «Ничего, – подбодрил он себя, ставя ногу на следующую ступеньку, – дорога не такая долгая, хватит». Хватит? Но как он мог знать, хватит ли, если даже не слишком понимал, куда должен дойти? Куда и зачем? Чего ты ждешь от этого непонятного О-О, ответа на какой вопрос ищешь?

– Имя, – пробормотал он вслух. – Пусть скажет мне имя. Пусть скажет мне, кто я. Я не хочу быть другим. Ни ицхаком, ни менашем, ни ромео. Я не они, но я и не я. Я призрак, но я не хочу быть и призраком. Мне нужно имя, вот что. Имя…

Ступенька, еще, еще… лестница казалась бесконечной, желтое колечко фонарного света подрагивало впереди, скорее подчеркивая, чем рассеивая темноту. Призрак уперся в стену, нащупал узкий проход слева и двинулся дальше. Эхо за спиной изменило свое настроение, утратило звонкость – теперь оно уже не так бодро стучало каблуками, а шаркало, шуршало и умоляюще всхлипывало… «Ага, – злорадно подумал Призрак, – тебе тоже страшно. Даже страшнее, чем мне…»

Он миновал первый тамбур. Время сжалось в крошечную запятую и подергивалось у него в животе, как заглоченный рыболовный крючок. Ты – рыба, а он – рыболов. Он тянет тебя на леске… Ну и пусть тянет. А может, вернуться? «Опять Дикий Ромео…» Вот уж нет, нет, ни за что… Свет фонаря постепенно слабел, батарейка кончалась. Батарейка умирает первой. А кто умрет вторым? Ты и умрешь, парень. Умрешь, как Дикий Ромео. Все равно – «как Дикий Ромео»… Ну и пусть. Люди часто умирают, «как кто-то» – просто потому, что не так уж много есть способов умереть. Это не позор – умереть, «как кто-то». Позорно жить, «как кто-то», жить вместо кого-то. Лучше уж не жить вовсе, чем так.

Щель неожиданно кончилась, Призрак вышел в комнату-склад и остановился, поводя по сторонам тусклым лучом фонарика. Вот они, стеллажи, дыры в полу, матрас посередине, два складных стула. И сладковатый запашок веселой травы. Куда дальше? Он высветил узенькую перемычку меж двух провалов, ведущую к дальней стене, к щелевидному проему. По этой дорожке когда-то прошел Дикий Ромео. Прошел недавно, а кажется – вечность назад. Теперь его очередь… Призрак набрал в грудь воздуху, готовясь шагнуть, и тут что-то мягкое ткнулось ему в спину, обхватило, стеснило движения.

Он не заорал лишь потому, что ужас сковал гортань, но каким-то чудом высвободился, отпрянул и судорожным рывком вздернул фонарик, защищаясь его слабеющим светом от неизвестной напасти. Луч метнулся вверх-вниз; от страха у Призрака заложило уши, и он сначала увидел заплаканное лицо Тали и лишь потом расслышал ее судорожные всхлипы.

– Ты! – выпалил он, вытягивая вперед руки. – Ты!

Она рванулась вперед и прижалась к нему;

Призрак почувствовал щекой ее мокрую щеку и осторожно обнял девушку. Голова у него кружилась. Он еще никого на свете так не любил.

– Куда ты ушел? – едва выговорила она сквозь слезы. – Мне так страшно… не уходи, пожалуйста…

– Все хорошо, Тали, – прошептал Призрак, трогая губами ее ухо. – Тали… не плачь, Тали… я никуда не уйду, не бойся.

Тали втянула воздух через перехваченное спазмом горло. Только теперь Призрак понял, как она боится. Боится, но идет за ним. Боится за него больше, чем за себя. Идет, хотя боится так, что ноги подкашиваются.

– Сюда, Талинька…

Он подвел ее к матрасу, чтобы усадить, но Тали наотрез отказывалась отцепиться от него, и они легли, потому что трудно сидеть, обнявшись так крепко. Призрак хотел что-то сказать, утешить, но она повернула голову, и тут выяснилось, что у губ и языка есть совсем другое назначение. Матрас сдвинулся и поплыл сквозь вспыхивающую звездами, сладко пахнущую круговерть. В комнате стало светло как днем, что было удивительно, учитывая слабость батареек, но тут Призрак понял, что глаза у него закрыты, а следовательно, свет идет не снаружи, а изнутри, а это, в свою очередь…

В какую очередь, и при чем тут вообще очередь, он так и не додумал, потому что им начала мешать одежда, и пришлось изрядно повозиться, стаскивая с себя все эти чертовы свитера, штаны и футболки, ведь ужасно неудобно раздеваться, обнявшись так крепко. Зато потом настала такая волшебная, такая неимоверно шелковая гладкость, что можно было забыть не только неудобства, но и вообще все, все, все на свете. Все, кроме ее имени – Тали, Тали, Тали…

– Подожди, – шепнула она. – Я еще никогда этого не делала…

– И я тоже, Тали. Тали…

Они были друг у друга первыми – совсем первыми, как в первый день Творенья, одни в целом свете, не повторяющие никого, даже самих себя. Фонарь погас, но исчезла и тьма; во всем мире не осталось ничего, кроме длящейся, томительной нежности, возникающей из нежности и впадающей в нежность. Время от времени они еще ощущали свою отдельность, свою лишнюю, неуместную прошлую жизнь – и тут же отбрасывали это ощущение, как сдувают случайную пылинку с безупречно чистой поверхности счастья.