О первых началах

Итак, что же такое многое? Не монады ли оно? Однако монады — это, разумеется, эйдосы, многое же предшествует им. А не части ли оно? Но многое идет впереди даже стихий, в то время как те предшествуют частям. Не является ли самым правильным утверждение, что многое является стихиями? Однако стихии при образовании смешанной сущности того, что состоит из них, соединяются между собой, многое же стремится быть множеством единого. Стало быть, если это было бы так, то разве стихии не смешивались бы между собой? Или же многое в них было бы разделено внутри себя?[834] Однако это не имеет никакого смысла. Рассматриваемое многое отнюдь не смешивается внутри себя, но, будучи еще более неделимым и единственным, нежели стихии, вместо смешения устанавливает единство и вместо создания смеси образует единое, ибо данное многое соотносится с единым, а вовсе не с сущностью[835]. А отделены ли такие многие вещи друг от друга или связаны между собой? Скорее всего, связность и раздельность располагаются среди видов, сами будучи подлинными видами, так что даже применительно к частям ни о том, ни о другом говорить не стоит,— ибо части рассматриваются как виды только в ходе разделения, а не в окончательной раздельности. Что же касается стихий, то они тем более избегают связности и раздельности, пусть даже и пытаются хоть как-нибудь, да различаться между собой. В самом деле, вместе с одной стихией свой вклад каким-то образом вносит и другая, и тем более это относится к частям, а в еще большей мере — к видам. Простое же многое не стремится к тому, чтобы привнести во множество какие-либо различия, ибо в этом случае то, что на самом деле не является ничем иным, кроме всего лишь многого, окажется различающимся, а не простым многим. Потому-то, что бы в его пределах кто-нибудь ни взял бы — даже если бы речь шла обо всем вместе,— он не будет различать ничего, кроме многого, так как последнее — не одно и не другое, и не «вместе», и не «все», поскольку названное — это различия и разнообразные собственные признаки; напротив, оно окажется только многим и множеством, при этом не существующим как принадлежность самого себя и не пребывающим в качестве самих себя. Действительно, подобное множество — это не стихии, не части и не многие виды, которые принадлежат самим себе, так как соответствующее всему перечисленному множество не способно возникнуть самостоятельно, но всегда образуется вокруг некоего определенного единого: или монады, или целого, или смешанного. Следовательно, в таком случае простое многое возникает вокруг простого единого, а множественность является результатом единого[836], подобно тому как разделение на части — результат целого, как бы его свойство и выход в самом себе за свои пределы, причем в смысле его собственной природы, достигшей своего совершенства.

На этом основании при непосредственном восприятии множественности существует многое, которое во всех случаях сочетается с единым. Правильнее всего говорить, что таким многим будет беспредельное множество, описанное в «Пармениде»[837]: оно беспредельно потому, что не обладает пределом, который, в свою очередь, не есть множество[838],— напротив, оно повсеместно является многим, причем даже в отсутствие повсеместности, ибо оно, скорее, присутствует во множестве мест, а эта самая «многоместность» по своему положению есть не что иное, как всего лишь многое. Кроме того, таково единое многое, с которого в первой гипотезе[839] начинаются апофатические суждения и которое первым начальствует над любыми отличиями тех вещей, которые уже некоторым образом различаются между собой. Вследствие этого оно и называется единым многим, поскольку вобрало в себя воспроизводящую причину того, что появляется от него на свет в каком бы то ни было расчленении. Исходя из этого, сыны халдеев прославляют его как исток истоков[840], Орфей — как «Мудрого, семя богов несущего»[841], финикийцы — как космическую вечность[842], поскольку оно соединило в себе все.