О первых началах

Необходимо иметь в виду, что стихии в каждом случае появляются на свет вместе с состоящим из них единым и обладают своим наличным бытием вместе с наличным бытием того, и точно так же части всегда сосуществуют с собственной целостностью; что же касается видов, то они, испытывая тягу к единству вовсе не так, но выделяясь в качестве видов благодаря собственным своеобразным чертам и стремясь пребывать при самих себе, по справедливости, вершат выход за свои пределы двумя путями, и один его способ, подобный возникновению частей, имеет место тогда, когда они занимают положение описанных частей. В самом деле, таковы виды в уме, ибо они образуют в нем множественное, подобно тому как логосы души созидают ее многообразие, а логосы природы[820] — ее множественность. Пожалуй, и в пределах единого телесного эйдоса могло бы существовать подобное пестрое множество, аналогичное многообразию природы, души и ума. Таковы, как мы говорили, неодинаковые части, получающие свое название на основании целостного эйдоса, так как они являются человеческими или лошадиными (потому, что это природные и душевные логосы, и потому, что отдельный логос, разумеется, не есть ни душа, ни природа, ни человек, ни конь, но лишь голова, рука или нога[821]) и тем не менее вносят свою лепту в целостного человека и в каждую целостную вещь, поскольку часть, как полагает великий Парменид, не является ни тождественной, ни иной целому, но каким-то образом и той и другой[822]. Итак, подобные виды, так же как части и стихии, существуют и возникают вместе с общим и единым.

Иной выход видов за свои пределы имеет место тогда, когда каждый из них в своей самодостаточности обособляется и от целого[823], и от тех видов, которые ему логически противостоят; этот путь кажется более совершенным, но на самом деле принадлежит тому, что менее совершенно и что ослабило свое согласие и тягу как к целому, так и к самому себе и потому появилось на свет, насколько это возможно, в рассеянии. По крайней мере, душевный, а равным образом и природный логос является лучшим, нежели вот этот феноменальный человек, а логос человеческой души во всеобщей душе оказывается лучшим, чем душевная сущность, ставшая самостоятельной.

Таким образом, для видов, существующих не наподобие пчелиного роя, а как бы автономно, возможен и такой выход за свои пределы[824]. А поскольку титаническое расторжение видов[825] не вполне одержало верх, они обладают некой соотнесенностью между собой, создающей видимость хора, войска[826] или, вообще говоря, какого-то целостного строя, о котором <Платон> говорит, что он образовался из целостностей[827]. Однако подобное образование, в свою очередь, оказывается и частями и целым, так что в этом случае лучше вести речь о монаде и разворачивающемся из нее числе как и о некой последовательности, проистекающей из своего начала, и об ослаблении, основанном на изменчивости видов, возникающей как результат их собственных видовых различий. Действительно, скорее всего именно в таком положении и будет находиться это устроение, оказывающееся единым и вслед за таковым — многим. Если же все оно будет единым, то, разумеется, наподобие того, как единым является хор вместе со своим корифеем[828].

Впрочем, то, как дело обстоит в данном случае, мы обсудим ниже, когда поведем речь о совокупном выходе за свои пределы, рассматривая вопрос о том, имеет он отношение к первым началам или нет. Пока же давайте согласимся с тем, что стихии всегда появляются на свет вместе и одновременно с сущностью, части — вместе с целым и наряду друг с другом, что же касается видов, то все те из них, которые выступают в качестве стихий, возникают вместе с тем собственным для них, что состоит из стихий, все те, которые существуют как части,— вместе с целым, а все те, которые в эйдетическом выходе за свои пределы выделились как самостоятельные и соотносящиеся лишь с собой, возникают в рассеянии и как автономные. Точно так же любое число опирается на собственную монаду — более общее на более частную. Впрочем, и эти виды не вполне автономны и не только обособлены друг от друга и от собственной монады. В самом деле, они причастны своей общности наподобие частей, а монада участвует в их природе наподобие целого. Поэтому кажется, будто виды на равных основаниях являются частями однородного устроения. Один момент их положения связан с расчлененностью, а другой — со всяческим единением эйдетических вершин, подобным тому, как прямые сходятся в центре; в этом единении они становятся как бы стихиями одной их общей сущности.