О первых началах

Кроме того, если единое — это то, что все соединяет (ведь его собственным признаком является способность к единению, как и причинствование для смешения), то дарующее единство и соединяющее все оказывается более важным и стоящим выше, нежели соединяемое и объединяемое; очевидно, единое есть начало всего — то, что противостоит всему, так же как причина противостоит тому, что ею обусловлено, и это-то и есть нечто, известное нам как единое. А не является ли единым и иное, например то, что называется родом? Пожалуй, следует сказать, что, с одной стороны, единое мы узнаем как род, как нечто сущее среди всего и как нечто многое,— я говорю про эйдос, благо и прекрасное,— ибо определенное понятие соотносится с определенным предметом. С другой же стороны, <высшее> единое следует воспринимать не как дарующее одно лишь качество единства, а как предоставляющее все качества,— ведь оно предоставляет даже качество множественности, так же как благости, красоты и целостности[254]. Однако в этом случае оно не есть единое, поскольку последнее в своей единой простоте не созидает качественной определенности. Если же оно дарует качество единства, то его нельзя называть собственно единым; если это название не принадлежит ему в первую очередь, то необходимо именовать его «каждым»[255], причем дарующим не только единство, но и множественность, и, если угодно, и единым, и многим, а вернее, всем, превосходящим и многое, и все.

Так что же? Не получается ли, что единое вовсе не сводит все воедино, несмотря на то что Сократ в «Филебе» называет его причиной смешения?[256] Конечно же, оно во всех отношениях причинствует для него, но лишь как сама единая особенность, предвосхищающая соединяющее и единящее. Ведь для совершения названного действия оно нуждалось бы и в последнем, потому что и предел был бы единым, и беспредельное оказалось бы единым, и смешанное стало бы единым. Впрочем, нужно представлять его не только как причину слияния стихий, что, похоже, обычно и имеют в виду, но и как причину самих сливающихся стихий. То, что Сократ имеет в виду единое не в этом качестве, но лишь как нечто священное и таинственное, он показывает тем, что оставляет это единое в стороне как совершенно скрытое и сводит рассуждение лишь к трем монадам[257], находящимся в его преддверии как его черты, которые можно познать в качестве триединого, хотя нетрудно было бы постигнуть вот это самое эйдетическое единое, а соединение и дарование единства многому отнести на счет ума, причем в значительно большей степени, нежели истину, красоту и соразмерность.

Кроме того, стихиями оказались бы не только предел и беспредельное, но и единое и двоица, даже если бы только они и существовали; таким образом, единое было бы представлено как стихия. Так вот, что же получится, если учесть все эти предпосылки? В основании изначально окажутся лежащими стихии, причем в числе прочих и единое, а предмет исследования составит происхождение смешанного из них. Итак, смешение всего будет соединением стихий и потому смешанное для того, чтобы из всего превратиться во всеединое, будет нуждаться в причине бытия всем, поскольку именно эта причина предшествует всему. А каким образом последнее станет участвовать в ней, если не будет соединением соразмерных вещей, испытывающих симпатию друг к другу и радующихся одному и тому же свету истины? Ведь все эти как бы наперед заданные следы общего будут причинами, но не для всего.

К тому же причина смешанного в этом случае была бы причиной всего, а не только смешения, каковым, по всей видимости, и оказывается единое само по себе; однако скорее всего ни смешение, ни соединение не является результатом этого единого, поскольку таковым для единого самого по себе оказывается лишь то единое, которое является причиной и смешения, и соединения, и единства, и раздельности. В самом Деле, смешение, как и соединение и общность, связано с двумя последними и все, что является неким определенным составным, оказывается не только единством, как и не только раздельностью,— ибо последняя неупорядоченна, а первое немножественно. Единство стремится быть единым и следом единого; потому оно и происходит от одного лишь единого сущего, как и раздельность — от одного только множества; при этом их общность берет свое начало от того, что одновременно и единит и превращает во множественное, то есть от того, что предшествует и тому и другому[258].