В данном же случае наблюдается аналогия со всем тем, что было сказано в ответ на предыдущие апории: что слияние всего во всякой вещи есть единое, предшествующее всему, воплощенное в каждой вещи, и оно, разумеется, не является подобием высшего единого, как и светом, но есть лишь результат происходящего от него, и вот оно-то — и вершина, и корень, появляющийся на свет тем способом, который по природе берет свое начало от того единого как единый и общий корень всего; с другой же стороны, подобное единое, пожалуй, не корень, а предшественник всего, или же не только корень, но еще и все — вместе с корнем. Итак, единое само есть все и предшествует всему, все же происходит от него одновременно, как корень и побеги[310]
. Так вот, почему корень, будь он один или будь их много, является как бы отголоском высшего единого, одновременно — как мы согласились, когда приняли то решение, что неопределенное единое есть все, предшествующее всему.— оказывающимся и корнем и побегами всего? Корень получает свое определение в соотношении с побегами, а вершина — в соотношении со всем остальным. Следовательно, исходящее свыше сияние не могло бы быть, конечно, тем предшествующим всему единым, которое принадлежит к тому же виду, что и каждое единое, содержащееся во множественном; последнее единое в силу своей всеобщей распространенности, безусловно, будет в каком-то смысле множественным, а в каком-то — получит свое определение на основании того единого, которое испускает сияние.Тем не менее не стоит делать вывод, что, поскольку другое не причастно единому данным способом, оно не может быть ему причастно никаким способом вообще: мы будем считать, что высшее единое присутствует во всем,— ибо необходимо оставить без внимания побочные апории, оспаривающие способ сопричастности, свойственный другому, которые попросту неверны. В самом деле, пусть относительно выхода единого за свои пределы будет выдвинуто то же самое предположение, что и в связи с его своеобразной ипостасью: он не связан ни с единством, ни с раздельностью и не является порождением ни предметов одного с ним вида, ни иного, но предшествует тому и другому; то же самое относится и к причастности ему: она возникает не как его присутствие и не как исходящее от него сияние, но как нечто, предшествующее тому и другому. Итак, не стоит говорить, ни что дар его является общим, ни что он есть особенное, ибо он потусторонний этой двоице. Конечно же, этот самый дар — вовсе и не дар, как и не что-либо отличное от него, поскольку и такие вещи некоторым образом противостоят друг другу, дар же этот потусторонен всякой антитезе, принимающей форму противоречия и, стало быть, в еще большей мере потусторонен любой другой. Таким образом, он не является ни тленным, ни нетленным: его следует называть предшествующим тому и другому, если уж на самом деле необходимо существовать его собственному наименованию. Так вот, каким образом будет наличествовать то, к чему не имеет отношения ни особенность, ни общность? Сами мы, разумеется, никоим образом не сможем уподобиться таковому, чему на самом деле в отличие от чего-то, следующего за ним, своеобразие не присуще; ведь даже едиными мы пребываем благодаря не ему, а единому, следующему за ним[311]
; что же касается высшего единого, то для того чтобы я мог так сказать о нем, оно помимо единого должно быть всем, а на самом деле — предшествовать как единому, так и всему.41. Так к чему стремится, согласно Платону, свет очей души?[312]
Пожалуй, к тому, чтобы соединиться со светом, исходящим от высшего единого, а не с ним самим. И что же? Разве свет сам по себе не соприкасается с тем, что исходит от него? Скорее всего, он соприкасается с ним лишь в силу некоего подобия аналогии, но никак не в согласии с истиной. В самом деле, высшее единое не допускает своего соприкосновения с иным, как, конечно же, такого соприкосновения не допускает и точка[313]. Но почему же за ним непосредственно следует свет? Потому ли, что свет появился первым из всего, или потому, что он не вполне покинул эту недоступную для входа святыню?[314] Впрочем, о сказанном Платоном мы подробнее поговорим ниже.