О первых началах

Таким образом, разве сущее не оказывается простым собственным признаком (ιδίωμα), каковы сущностность, жизненность — в применении к жизни и умность — по отношению к уму? Пожалуй, оно больше похоже на нечто среднее между стихией и составным эйдосом в целом, какова полнота всего умного. В самом деле, стихии переходят из одного состояния в другое и соотносятся с видообразующим своеобразием как материя, а это своеобразие придает им характер, соединяет и изменяет их, приближая к самому себе, довольствуясь всеми ими и одновременно распространяя на них свою простоту. Потому-то оно и стремится быть целостным более, нежели любая стихия. Ведь каждая вещь является его результатом и в согласии с ним получает свое имя, поскольку и все остальное существует так же. В самом деле, благодаря ему четыре стихии пребывают в виде человека, лошади, Луны или Солнца[468]. Состоящее из них обоих целое и есть вид, род, ум, живое существо, жизнь или сущее, которое мы, конечно, полагаем первым среди того, что возникает таким образом.

Впрочем, не следует думать, будто, говоря об этом, мы говорим о синтезе, напротив, мы утверждаем, что каждый вид есть единое и многое: единое, поскольку он — это видовое своеобразие, а многое — как те сопутствующие друг другу вещи, которые мы называем стихиями, причем именно многое, возникающее из единого и пребывающее собой в едином. Ведь ум, начавшись с собственного слияния, производит в самом себе множество родов и видов[469]; точно так же и каждый эйдос, подражая уму в целом, порождает в себе множество родов и видов; так и другие вещи появляются на свет в качестве многого как бы от единого, в качестве стихий — как бы от объединенного, в качестве частей — как бы от целого, в качестве родов — как бы от составной сущности, а в качестве эйдосов — как бы от ума[470]. Однако давайте скажем об этом позднее.

59. Сейчас же, вернувшись к проводимому обсуждению, мы будем утверждать, что у совокупной плеромы нет единого имени, но нам достаточно дать наименование одним лишь ее собственным чертам. Ведь и мыслить их мы в состоянии с большим трудом, так как они находятся далеко впереди и как бы сильно уменьшены раздельностью и своеобразной атомарностью наших умозрительных представлений; точно так же, я думаю, и горы, когда они далеко, предстают в наших глазах невысокими и покрытыми дымкой, и даже упреждающее наше зрение сияние звезд, Солнца и Луны сводится к чему-то самому узкому, смутному и воспринимаемому нами лишь вследствие некоего истечения от того, что представляется более всего удаленным[471]. Так вот, мы полагаем, что нечто похожее, но иное, испытывает взор нашей души в отношении сияющего блеска эйдосов.

Стало быть, не получается ли так, что простые собственные признаки, будучи воображаемыми, оказываются неким сведением тамошних плером, пребывающих всеобщими, к мельчайшему и их преуменьшением? Пожалуй, они, будучи для нас какими-то такими, тем не менее сами по себе являются не просто собственными признаками, но в тех плеромах оказываются богаче и отчетливее, и все равно они изначально блистают как простые, властвуя надо всем сосуществующим с их собственным светом, и именно поэтому, хотя они и находятся столь далеко, но одерживают победу и их сияние достигает нас, несмотря на то что все остальное гаснет и его блеск не доходит до нас вместе с их светом.

В самом деле, наиболее общее в случае гор, как и применительно ко всему остальному, рассматриваемому издалека, воспринимается легче, чем детали, скрытые от взора.

Однако теперь необходимо переосмыслить сказанное сначала — то, что вершину сущих вещей мы именуем сущим и сущностью,— в той связи, что соответствующий собственный признак получает свое определение и, как было упомянуто, изначально проявляется вовсе не на каком-либо частном основании, ибо все такие собственные признаки пребывают в раздельности. Вершина же есть начало всего, причем начало, предшествующее всему, а как объединенное оно стоит впереди всего разделенного: существующего, живущего, познающего и вообще каким бы то ни было образом наличествующего. Следовательно, так же как подобное есть все в разногласии, так и природа, вобравшая в себя все, оказывается всем в единодушии; тем не менее она, с тем чтобы можно было ее наглядно представить, именуется сущим по одному лишь роду следующего за ней и происходящего от нее. Эта природа занимает второе после единого положение, так как сообразуется с первым началом.

Итак, пусть нами будет познан путь для восхождения к объединенному как от разделенного, так и от всего как бы то ни было существующего и от того, что называется сущим в том или ином смысле. Впрочем, объединенное — еще и единый и нерасторжимый источник происходящего от него разделяющегося многого и различающихся ипостасей, пребывающий как бы свернутым корнем единого[472] и потому соединенный с произрастающими от него мириадами побегов. Действительно, благодаря ему появляется некое подобие ствола, который еще не будет побегами, в свой черед вполне зримого, но еще не как побеги.