О первых началах

Впрочем, и в первой гипотезе[559] <Платон> отрицает бытие единого и предполагает, что, пока оно остается единым, оно лишено бытия; однако затем он опровергает даже и это утверждение. Подобно тому как в данной гипотезе он отвергает оба эти суждения, во второй он их допускает. Таким образом, единое и сущее сопрягаются в этом случае между собой, будучи двумя[560]. Тогда они соседствуют как сросшиеся от природы, так что не содержат в себе никакой разлучающей их добавки, ибо в таком случае в дополнение к ним будет иметься инаковость. Лишь там, где по причине выхода за свои пределы и вследствие ослабления единства присутствует последняя, сущность противостоит единому так же, как несущее — несомому, и вот здесь-то и заключено само начало умного, поскольку последнее обладает бытием в раздельности[561]. По данной причине каждая здешняя вещь выступает как единое и многое, и потому в названном чине сущность пребывает чистой и в некотором смысле свободной от единого, и на этом основании возникает многое, в то время как ранее, в объединенном множестве, оно присутствовало лишь по видимости. Потому Ямвлих и указал, что умопостигаемое пребывает в едином, так как оно более всего объединено с ним и выделяется как вид в качестве либо единого, либо сущего[562]. Безусловно, в самом едином нет ничего определенного — ни сущности, ни умопостигаемого, ни чего-либо другого, и лишь в одном они обладают бытием — в бытии всем в слиянии. Вот это-то для <Ямвлиха> и есть подлинное умопостигаемое:

Ведь это есть все, но умопостигаемым образом,[563]

—

гласит оракул. В самом деле, оно приводит в соприкосновение все наши мысли и созидает единую, состоящую из всех них, совершенную, нерасторжимую и действительно объединенную мысль, которая, как того желает Ямвлих, и оказывается мыслью о том самом умопостигаемом[564]. Если же Платон или какой-нибудь еще божественный муж показывает, что среди другого сущностью является вершина умного[565], то это никоим образом не оказывается неверным. Ведь чистая сущность, согласно Ямвлиху, явлена и в этом чине[566]; просто тогда она, как умная, будет высшей умной сущностью, определенной в согласии с собой и простирающейся перед единым как иная перед иным — из-за проявившейся в высшем сущностной и единичной инаковости.

Впрочем, когда мы, казалось бы, вступаем в этих вопросах во многом в противоречие, мы, похоже, затеваем борьбу лишь по поводу имен. В самом деле, если сущностью мы называем ту, которая уже определена, то объединенное не будет сущностью, напротив, таковой окажется та, которая следует за ним и сделалась единым и многим; оно же само как объединенное будет единым многим. А если бы и это можно было бы в смысле вышеописанного наглядного представления назвать сущностью, то не было бы ничего противоречащего разуму и в том, чтобы предположить, что сущности, разделенной при посредстве инаковости на многое, предшествует совершенно объединенная и не связанная с инаковостью. Потому-то, в то время как инаковость еще не появилась, <единое>, похоже, еще не отстоит от сущего, а как бы слито с ним; и вот это-то и есть исследуемая срединность единого и сущего и их сращение между собой.

Самое правильное — это утверждать, что между единым и объединенным сущим располагается многое, еще являющееся здесь единым, потому что оно выступает пока не как объединенное, а как многое в качестве всего лишь единого и объединяющегося, если таким образом оно действительно причастно единому настолько, насколько это относится ко многому в его своеобразии; объединенное же находится между тем единым, о котором можно было бы сказать, что оно именно единое, и определенной сущностью.