О себе. Автобиография, сценарии, статьи, интервью

Т.С. Это психологический факт: человек, раздавленный несчастьем, сосредотачивается на вещах. Жизнь вокруг перестает его интересовать, люди становятся чужими. Это прекрасно показано в “Синем”. Но в фильме вещи играют еще одну роль. Я бы сказал – квазисакральную. В сцене, когда героиня берет в рот оставшийся от дочери леденец, я вижу попытку Жюли причаститься. Тщетную. Зачем она это делает? Что это значит?

К.К. То, что ты обнаруживаешь в фильме, в нем, вероятно, присутствует, но наш замысел был иным. Сейчас скажу каким. Над сценой, о которой ты говоришь, мы думали довольно долго: нужно было, чтобы зритель понял, что синий леденец, который Жюли находит на дне своей сумочки на двадцатой минуте фильма, – один из двух, которые она купила дочке перед поездкой, такой же мы видели в первой сцене. Весь фильм построен на подобных связях. Однако ее отчаянный жест вызван не желанием причаститься. Скорее это акт уничтожения. Жюли хочет уничтожить память. Многие женщины в ее положении сохраняют вещи на память. Другие хотят забыться и пытаются заглушить боль какими-то сильными средствами, например, с помощью наркотиков или секса. Жюли поступает иначе. В первый момент она испытывает желание выброситься в окно. Но ей не хватает смелости. А может, не смелости, может, убеждения не позволяют? Во всяком случае, она совершает две попытки, обе неудачные.

Жюли, конечно, непоследовательна, как все люди. Она выкидывает вещи, но оставляет лампу. Когда она возвращается из больницы домой, садовник уверяет, что вынес все из детской, как она велела, но, оказывается, он не посмотрел на потолок, забыл о лампе. Увидев лампу, Жюли хочет ее сорвать, дергает, но в руке остается лишь несколько бусинок, блестящих стекляшек, которые она потом долгое время носит в кулаке.

Расскажу историю, случившуюся на съемках. Мы пробовали разные варианты сцены с леденцом. Для этого требовалось много леденцов. Но поскольку в кино всегда на всем экономят, заказали только пятнадцать. Несколько штук Жюльет съела во время репетиций. Потом стали снимать за дублем дубль, но нам не нравилось, как она разворачивает этот леденец, как на него реагирует. В конце концов оказалось, что остался всего один, то есть у нас последняя возможность снять сцену. Мы положили этот последний леденец в сумочку, сверху записную книжку, пудреницу, помаду – все, что женщины носят с собой, включили камеру, Жюльет вытряхнула сумку, леденец выпал. Она поднимает его и видит, что он сломан. И Бинош сделала так: она со вздохом отвернулась. Это просто была реакция актрисы, обнаружившей, что осталась без реквизита. Но в этих нескольких секундах было все, чего мы добивались.

Т.С. Она выразила чувство утраты. Именно это я и назвал “причастием”, попыткой установить связь, принять судьбу, неважно, насколько попытка успешна. Отстраненность героини еще сильнее подчеркивает религиозный характер того, что она делает, хотя в этой сцене у Жюли ничего не получается, все вопиет о пустоте. Ты против подобных интерпретаций?

К.К. Нет, я против, только когда говорят: вы хотели, чтобы это было метафорой. Тогда я отвечаю: я не хотел, чтобы это было метафорой. Я против неверного истолкования моих намерений. Но не против самых неожиданных интерпретаций. Если кто-то обнаруживает в произведении метафору, значит, она там присутствует, вне зависимости от намерений автора.

Т.С. В первом и восьмом “Декалогах”, в какой-то степени и в “Синем” – фильмах, касающихся проблемы веры, – рядом с героем-агностиком всякий раз есть другой человек, который верит. Эти фильмы как бы упраздняют дистанцию между ними, указывают на ее несущественность. Для твоего героя религия – это утрата свободы, связанная с необходимостью принять то, во что он на самом деле не верит. Но с другой стороны, ты постоянно оспариваешь достижимость свободы, ограничиваешь до минимума возможность выбора. Отсюда вечная проблема с интерпретацией этих фильмов: их перетягивают на свою сторону люди противоположных мировоззрений.

К.К. Понятно почему. Религия это рабство. Это род рабства, который человек принимает добровольно и даже стремится к нему. Вера же для меня означает возможность свободы. Вера по самой своей природе отделена от организованных религий.

Т.С. Ты видишь в них угрозу тоталитаризма?