О себе. Автобиография, сценарии, статьи, интервью

Выйдя из тюрьмы, многие – особенно это касается политических заключенных – ощущают свою беззащитность перед жизнью и говорят, что по-настоящему свободны были именно за решеткой. Конечно, ведь им не приходилось выбирать себе сокамерников или меню. В нормальной жизни у нас есть свобода выбора – можно, к примеру, отправиться в английский, итальянский, китайский или французский ресторан. Заключенный же вынужден есть, что дадут. Он также лишен возможности нравственного и эмоционального выбора. Во всяком случае, ситуаций, в которых такой выбор приходится делать, значительно меньше – узник не сталкивается с теми проблемами, которые ежедневно в изобилии валятся нам на голову. Если он, к примеру, любит или любим, то, в сущности, страдает только от тоски – его чувства не проходят проверку бытом.

Поскольку решений в тюрьме приходится принимать куда меньше, то именно за решеткой, как ни парадоксально, человек ощущает себя более свободным. Теоретически, выйдя на волю, получаешь право есть, что захочешь, но, оказавшись в мире чувств, в мире собственных страстей, сразу обнаруживаешь, что попал в западню. Бывшие заключенные часто об этом писали, и я их прекрасно понимаю.

Свобода, которую обрела творческая интеллигенция в Польше, на сегодняшний день ничего нам не дала, потому что мы не можем ею воспользоваться. Нет денег. На культуру просто нет денег. Как и на более важные вещи. Вот парадокс: у нас были деньги, но не было свободы, теперь есть свобода, но нет денег. Мы не можем воспользоваться нашей свободой, потому что на это нет средств. Правда, если бы дело было только в средствах, все было бы просто – потому что деньги рано или поздно можно раздобыть. Проблема куда серьезнее. Когда-то в Польше и других странах Восточной Европы культура имела огромное общественное значение. В особенности кинематограф. Было важно, что за фильм ты снял. Люди ждали новых работ, например, Занусси или Вайды, потому что многие годы часть кинематографистов отказывалась принимать существовавший порядок вещей и стремилась каким-то образом выразить свое отношение к нему. Народ в целом тоже не хотел мириться с происходившим в стране. И в результате мы работали в потрясающих и неповторимых условиях. Наши картины были очень важны для зрителей – именно благодаря тому, что существовала цензура.

Теперь можно обо всем говорить открыто, но людей это интересует куда меньше. Ведь цензура в равной степени обязывала и авторов, и публику. Зрители знали, как цензура работает, и ждали, удалось ли ее надуть на этот раз. Безошибочно откликались на все намеки и с радостью их разгадывали. Шел разговор поверх головы цензора. Цензура – это учреждение, в котором работают чиновники. У них имелись распоряжения начальства, инструкции, справочники, в которых было указано, чего в фильме быть не должно и какие слова не могут звучать с экрана. Эти слова они вырезали. Но нельзя вырезать слова, которых пока нет в цензорских инструкциях. Невозможно решить, как быть в ситуации, еще не описанной начальниками. Мы быстро научились делать то, что не предусмотрено цензурой, и зрители понимали нас с полуслова. Например, что, говоря о захолустном театре, мы имеем в виду Польшу. А если рассказываем, как трудно провинциальному мальчику осуществить свои мечты в родном городке, – это значит, их не осуществить и в столице, нигде. Мы были едины со зрителями в неприятии системы. Сегодня такой фундаментальной причины для единства больше нет. Нам не хватает врага.

Знаю хорошую историю об одном цензоре. В Кракове у меня есть друг – график, рисовальщик, карикатурист Анджей Млечко. Человек исключительно интеллигентный и остроумный. Разумеется, он без конца конфликтовал с цензурой. Ему мотали нервы, отбирали рисунки. Потом цензуру отменили. Нет больше цензуры. Однажды Млечко потребовался столяр – починить перила на лестнице. Вызвал столяра. Приходит. И кто же это? Его бывший цензор! Берет рубанок, принимается строгать. Млечко смотрит, как получилось, и говорит: “Нет, не годится”. Бедняга бьется второй день. Анджей смотрит, говорит: “Не пойдет, нет”. В общем, так он и развлекался, пока столяр попросту не сбежал.

Цензура в Польше, пусть и вовсю функционировавшая – хотя она могла бы действовать поумнее, – некоторую свободу все же давала. В общем, при всех ограничениях, снять фильм было легче, чем на Западе. Цензура экономическая – имеющая крепкие традиции и постоянно совершенствуемая – ограничивает куда сильнее, чем политическая. Ее устанавливают люди, считающие, что лучше знают, чего хочет зритель. В Польше теперь точно такая же экономическая цензура, как на Западе, – цензура публики, – только пока еще на дилетантском уровне. Продюсеры, прокатчики не всегда умеют угадать вкусы зрителей.