О современной поэзии

Во-первых, меняется персонаж, который в стихотворении выступает от первого лица, говорит «я»: у Моско, в пасторальной поэзии и у Гесснера это стереотипный и предсказуемый персонаж, пленник жанровых норм; у Леопарди это «экзистенциальное я»170 с конкретными биографическими деталями, погруженное в случайные обстоятельства жизни, которую не заменить на другую. Во-вторых, Леопарди выбирает совсем другой тон, чтобы рассказать о событиях, которые переживает первое лицо. В «Бесконечности» и «Вечере праздничного дня» он совершенно серьезно повествует о частном опыте нестилизованного индивидуума171. Подобное соединение биографического реализма и философского пафоса, мельчайших деталей и экзистенциальной весомости, случайного и серьезного – нечто совершенно новое, выходящее за рамки, которые классицистическая поэтика ставила жанру идиллии, призванному описывать повторяющиеся поэтические ситуации с усредненной сентиментальной патетичностью. Стихотворения, о которых мы говорим, не пропускают мимесис эмпирической реальности через абстрагирующий фильтр, как и не ограничивают весомость описанных переживаний: размышления об опыте столкновения с бесконечностью, о природе воспоминаний, о смерти, о закате всего – все, что мы находим в стихотворениях «Бесконечность», «Вечер праздничного дня» и «К луне», выходит за рамки моделей, которые сам Леопарди указывает как источник вдохновения; создается впечатление, будто идиллии на несколько лет опередили распад поэтических жанров, о котором Леопарди рассуждает в «Дневнике размышлений» с декабря 1826 года и который окончательно происходит в 1831 году, когда поэт решает отказаться от классицистического разделения и назвать сборник своих лирических стихотворений «Песни»172. Не случайно, когда в «Литературных набросках» 1828 года Леопарди вновь упоминает жанр идиллии, он определяет его согласно тематическому, абсолютно современному критерию: это стихотворения, «описывающие ситуации, привязанности, приключения, пережитые моей душой»173, короткие тексты, рассказывающие о реальном опыте.

Тяга к автобиографизму станет еще заметнее после 1828 года, во время работы над песнями в Пизе и Реканати, когда в текстах начнут появляться многочисленные случайные детали частной жизни (годы учебы, юношеские влюбленности, сельская жизнь): именно это имеет в виду Де Санктис, когда пишет, еще используя романтический лексикон, что Фосколо и Леопарди дают высказаться человеку, а не условной маске. То же повторяют многие современные читатели, утверждая, что некоторые стихотворения Леопарди представляют собой невиданный прежде образец автобиографического письма, чуждый предшествующей и хорошо знакомый последующей поэзии. Стремясь проиллюстрировать это различие, критика часто обращалась к сравнению: Де Санктис противопоставлял Фосколо и Леопарди Метастазио; Фубини выстраивал сравнение, отталкиваясь от стихотворения Петрарки «От мысли к мысли, от горы к другой». Асимметрия двух антитез очевидна: образованному читателю прекрасно известно, что, если отвлечься от ценности рассматриваемых текстов, субъект «Канцоньере» имеет определенную идентичность, совпадает с тем, кто подписал своим именем эту книгу стихов, в то время как «я» стихотворений Метастазио нередко является обобщенным, заменимым на другое «я». Несмотря на различие между двумя сравнениями, оба они, по сути, правильны: лирика Петрарки имеет мало общего с лирикой Метастазио, однако автор «Песен» порывает и с той, и с другой традицией.