О современной поэзии

Guido, i’ vorrei che tu e Lapo ed io
fossimo presi per incantamento,
e messi in un vasel ch’ad ogni vento
per mare andasse al voler nostro e mio,
5 sì che fortuna od altro tempo rio
non ci potesse dare impedimento,
anzi, vivendo sempre in un talento,
di stare insieme crescesse ‘l disio.
E monna Vanna e monna Lagia poi
10 con quella ch’è sul numer de le trenta
con noi ponesse il buono incantatore:
e quivi ragionar sempre d’amore,
e ciascuna di lor fosse contenta,
sì come i’credo che saremmo noi185

.

О если б, Гвидо, Лапо, ты и я

Подвластны скрытому очарованью,
Уплыли в море так, что по желанью
Наперекор ветрам неслась ладья,
Чтобы Фортуна, ревность затая,
Не помешала светлому свиданью;
И легкому покорные дыханью
Любви, узнали б радость бытия.
И Монну Ладжу вместе с Монной Ванной
И той, чье тридцать тайное число,
Любезный маг, склоняясь над волной,
Заставил говорить лишь об одной
Любви, чтоб нас теченье унесло
В сиянье дня к земле обетованной.

(Пер. И. Н. Голенищева-Кутузова186

)

Хотя комментаторы не сумели достоверно определить, кто «та, чье тридцать тайное число» (строка 10), читатель понимает, что для адресата сонета (Гвидо Кавальканти) аллюзия была ясна. Когда же мы читаем «Увидеть бы тебя…» Монтале, мы не уверены, что второе лицо в состоянии понять логику появления трех последних строк: в мотете нет никаких указаний на социальный контекст, никакой формы кодифицированного литературного ритуала; «я» разговаривает с самим собой; «ты» – воображаемый собеседник; за гипотетическим диалогом на самом деле скрывается монолог, что подтверждают ассоциации, носящие исключительно личный характер. Говорящий обращается к отсутствующему второму лицу, не ожидая понимания и ответа, он только просит выслушать его и потому обходится без вступлений, замыкается в сфере частного, используя технику, которая давно стала частью всемирного языка современной поэзии. Поэтому мотет Монтале – личное стихотворение, как тексты Петрарки, однако, в отличие от Петрарки, случайным, непонятно почему упомянутым деталям здесь отведено гораздо больше места. Это означает, что в серьезной лирике автобиографизм имеет много степеней и между начальной и конечной точками его шкалы существуют не менее значимые различия, чем различия, позволяющие отделить общественную лирику от персональной, Метастазио от Петрарки.

5. Три модели автобиографизма в поэзии

Стремясь создать шкалу автобиографизма, полезно вернуться к знаменитому определению, с помощью которого Контини характеризовал то, как Петрарка перерабатывает в «Канцоньере» собственный пережитый опыт: «трансцендентальный автобиографизм»187. Это краткое определение прекрасно описывает структуры «Канцоньере»: изложенную в текстах фабулу, личность поэтического «я», способ изображения пережитого опыта. В «Канцоньере» рассказана откровенно аллегорическая история, при создании которой автор подправил реальные факты, чтобы выстроить собственный показательный путь, отвечающий заветам Блаженного Августина и стоиков, – этот путь ведет персонажа от ошибок молодости к мудрости зрелых лет. Говорящий определенно обладает индивидуальностью и рассказывает о событиях собственной биографии – например, когда он возносит хвалу семейству своих покровителей или когда включает в книгу стихотворения на случай. Однако его жизнь прочитывается не как жизнь одного человека, ведь опыт, которым он делится, является универсальным, общим для всех людей: неопределенный характер пережитого опыта – гарантия того, что он является общим; можно сказать, что первое лицо превращает себя в пример, exemplum, становясь при этом заменимым, избавляясь от излишне индивидуальных черт, превращаясь в типичного, а значит, в показательного индивидуума188.