О современной поэзии

Кажется, что форму стихотворений определяет тот же замысел. Сравнивая «От мысли к мысли, от горы к другой» Петрарки с «Вечером праздничного дня» и «Воспоминаниями» Леопарди, Фубини отмечал совершенно иную архитектуру высказывания: кажется, будто Леопарди пишет в мгновение, когда он переживает описанные эмоции; Петрарка же размышляет о них спустя много времени, издалека, упорядочив содержание стихотворений. Конечно, Фубини преувеличивает, однако он верно почувствовал, что некоторые стихотворения из книги «Песен» Леопарди построены по-новому, в высшей степени современно. Лирика нашего времени нередко исходит из прерывистого, случайного восприятия опыта, словно стихотворения – это страницы дневника, внутренние монологи, произнесенные в мгновения страсти, ярчайшие события, запечатленные в миг, когда они происходят. Слова Беньямина о Бодлере на самом деле можно применить к другим поэтам, жившим в последние полтора столетия: их тексты словно совпадают с немногими значимыми мгновениями, которые дарит им жизнь189. Подчеркнем: идиллии, песни, написанные в Пизе и Реканати, или стихотворение «К себе самому» не столь далеки от представления о поэзии как о фрагменте жизни, как об обстоятельствах, в которых все определяет случайность момента, однако подобная поэтика несовместима со схемами трансцендентального автобиографизма. Не случайно Петрарка всегда избегает указания на точные обстоятельства, чтобы не навредить универсальному значению сказанного, – например, он встраивает стихотворения на случай в аллегорическую структуру книги, скрывая, насколько это возможно, их эфемерный характер190. По логике «Канцоньере», слишком подробно описанные или слишком индивидуальные события рискуют оказаться преходящими, жизнь человека может претендовать на то, чтобы служить примером, эмблемой, только когда она избавляется от всего случайного.

Если главным для трансцендентального автобиографизма Петрарки является избавление от очевидно случайных деталей, умолчание, к которому он также прибегает, глубже всего затрагивает сферу языка и восприятия. Как известно, Петрарка снабдил итальянскую лирику безотказным механизмом отбора слов и предметов, основанным на особом, монолингвистическом поэтическом словаре, который не допускал в поэзию техническую, прозаическую или разговорную лексику, а также на представлении предметов, которое их увековечивало, преображая данные реальности в бессмертные символы, отдавая предпочтение не определенному, а неопределенному, акциденции, а не субстанции191. Отказ от мимесиса внешнего мира находит зеркальное отражение в мимесисе внутреннего мира: как заметил Фубини, в «Канцоньере» пространство сознания состоит из неподвижных сил, а не из текучих движений; «я» раздирают не неуловимые психологические конфликты, а ощутимые нравственные разногласия, которые категории средневековой психологии и философии преобразовывают в кончетти192. Разумеется, подобная форма объективирующего мимесиса не нова; она опирается на многовековую традицию, которая начинается с «Никомаховой этики» и с «Риторики» Аристотеля и доходит до XVIII столетия. В подобных психологических схемах личные оттенки являются преходящими, как и отдельные индивидуумы: главное – человек, рассматриваемый в своей сущности и сведенный к синтетическим категориям, которые придают форму жидкой магме психической жизни, приписывая единственное название доминантной черте характера («лукавый», «храбрый», «великодушный», «хитрый»), а до того – психическим силам, которые вызывают волнение во внутреннем мире («любовь», «ненависть», «сострадание», «зависть»)193.