О современной поэзии

На мой взгляд, то, как мы получаем опыт и повествуем о нем, очевидно связано с двумя необратимыми преобразованиями, исходя из которых можно создать шкалу объективных, признанных с молчаливого согласия общества оттенков разных типов мимесиса и выражения; так мы научимся различать эмпирическое и трансцендентальное, реалистическое и нереалистическое письмо. Первый из исторических переломов – утрата миром волшебства: сегодня миметическое произведение со множеством волшебных элементов неизбежно воспринимается как нереалистическое. Второй перелом – смерть того, что Т. С. Элиот или Курциус назвали бы Традицией (именно так, с прописной): комплекс форм, привычек, канонов, топосов, существовавших в западной литературе вплоть до романтической эпохи, когда «индивидуальный талант» (Элиот) или «культ творческого духа» (Курциус) начали вытеснять уважение к унаследованным правилам и стремление подражать образцовым авторам. Произведение, которое продолжает ритуализировать мимесис реальности, пропуская опыт через фильтр подобных конвенций, отдаляется от форм, которые ментальные структуры нашей эпохи считают реалистическими и эмпирическими. В этом смысле произведение, которое соблюдает Stiltrennung («разделение стилей»)198, или написанное одиннадцатисложником стихотворение возводит ритуальный барьер между высказыванием и тем, что в нашем понимании является непосредственным мимесисом реальности. Поэтому возможно создать приблизительную, но исторически объективную шкалу, которая позволит различать более или менее ритуализированное письмо и докажет, что современная поэзия представляет объективный опыт с таким количеством эмпирических деталей, которого предшествующая поэзия никогда не знала.

Итак, категорий, которые позволяют различать разные виды субъективной поэзии, не две, а три: общественная лирика, трансцендентальная автобиографическая лирика и эмпирическая автобиографическая лирика. Рождение современной поэзии совпадает с пересечением границы между второй и третьей категориями: переступив порог, который в разных литературах пришелся на разное время, но который, по сути, совпадает с наступлением эпохи романтизма, поэты получают возможность делиться эфемерными подробностями собственной жизни свободно, как на исповеди, с экзистенциальным пафосом, с невиданной нарциссической серьезностью. Разумеется, границы, о которых я говорю, не следует понимать как нечто жесткое: это доказывает, что лирику прошлого по-прежнему можно прочитывать в свете категории самовыражения, а некоторых поэтов прошлого можно воспринимать как предвестников лирики, которая возникнет позднее. Однако, если постараться увидеть целое, а не часть, сосредоточиться на долгосрочной перспективе, а не на единичных событиях, становится очевидным, что литературное пространство современной поэзии признает за случайной жизнью человека, имя которого указано на обложке книги стихов, совершенно иной вес. Лирика высокого или среднего тона, существовавшая до переворота, который связан с творчеством Леопарди, требовала от поэта, чтобы, выставляя напоказ свое эмпирическое «я», он опирался на прочные трансцендентальные структуры; современная лирика больше не нуждается в подобной опоре, завоевав новую, глубинную автобиографическую свободу199.

6. Распад жанров и экзистенциальный реализм

Долгое время самыми прочными трансцендентальными структурами европейской лирики оставались жанры. Пока подклассы лирической поэзии сохраняли имплицитную или эксплицитную нормативную ценность, автор оды или эпиграммы, комико-реалистической поэзии или любовной лирики знал, что он обязан вместить собственную реальную идентичность в рамки фиксированной поэтической идентичности, приспособить свою эмпирическую жизнь к заранее определенной маске и втиснуть свой опыт в жесткую матрицу. Вольфганг Рёслер ясно изложил, в чем состояла проблема:

В архаической греческой лирике сочинение свадебной песни устанавливает для автора определенные границы. Он сталкивается с ограничениями формы и содержания, которые не позволяют (назовем крайние табу) использовать трехстопный ямб или утверждать (что в других контекстах в архаической греческой лирике было вполне возможно), что женщина является воплощением всех зол. Автор столкнулся бы с подобными препятствиями, даже если, предположим, для него трехстопный ямб был бы самым естественным метром или если бы он был искренним женоненавистником200.