О современной поэзии

Как мы убедились, первый этап метаморфоз пришелся на конец XVIII – начало XIX века: содержание стихотворений изменилось в большей степени, чем стиль, к тому же это совпало с развитием жанров, которые позволяли авторам рассказать о пережитом, – современная автобиография, стремительно распространившаяся по всей Европе после успеха «Исповеди» Руссо, и роман с героем-интеллектуалом, архетипом которого послужил Сен-Прё из «Юлии, или Новой Элоизы» Руссо и который окончательно сформировался в «Страданиях юного Вертера» Гёте225. Лирика также приближается к текстам, повествующим о пережитом опыте, поскольку лирическое «я» все больше совпадает с реальным биографическим «я» поэта и поскольку поэт рассказывает о себе, постепенно отказываясь от посредников, которые в предшествующей поэзии превращали частную, индивидуальную историю в публичную, образцовую. Но если персонаж, который говорит в тексте «я», и человек, ставящий свое имя на обложке книги, совпадают еще в поэзии начала XIX века, то пройдет не меньше столетия, прежде чем второе изменение, наблюдающееся в романтической поэзии и затрагивающее форму, осуществится в полной мере.

Мы уже знакомы с общими направлениями теории стиля, которая развивается во второй половине XVIII века. Один из первых текстов, в которых открыто заявлено о произошедших переменах, – предисловие Вордсворта ко второму изданию «Лирических баллад», впервые увидевшее свет в 1800 году, а в переработанной и расширенной редакции – в 1802‐м. «Вся истинная поэзия представляет собой стихийное излияние сильных чувств (the spontaneous overflow of powerful feelings)» – так звучит знаменитая фраза Вордсворта226; впрочем, он сразу уточняет, что, хотя поэтическая речь и дополняется размышлениями, позволяющими спокойно обдумать испытанные чувства, она позволяет проявиться ритму страсти и делает стиль поэзии совершенно отличным от стиля прозы. Однако стихотворные произведения не всегда обладали подобными характеристиками, возвращение к непосредственности, к которым призывают «Лирические баллады», как было прекрасно известно Вордсворту, стало подлинной революцией:

В глубокой древности Поэты всех народов обычно писали, вдохновляясь страстью, внушенной реальными событиями; они писали просто и мужественно: благодаря сильным чувствам их язык был смелым и метафоричным (figurative). В более поздние времена Поэты и люди, стремящиеся к поэтической славе, находясь под влиянием такого языка и стремясь достичь тех же результатов, но не имея столь же сильных чувств, стали механически заимствовать такие фигуры речи и употреблять их иногда к месту, но гораздо чаще по отношению к чувствам и мыслям, с которыми у них не было никакой непосредственной связи227.

В эпохи упадка непосредственный язык чувств противостоит тому, что Вордсворт называет poetic diction («поэтическим слогом»). И тот и другой языковой код отличны от прозаического, обыденного языка, но по противоположным причинам: если древняя лирика и лирика, которую хотел бы писать Вордсворт, говорят на языке «страсти, внушенной реальными событиями», «поэтический слог» порождает искусственный, механический стиль, «безвкусицу», отбираемую с холодной головой, никак не связанную с естественным способом повествования, – так происходит в классицистической лирике XVIII века, которую Вордсворт решительно критикует в некоторых аналитических частях «Предисловия»228. В противоположность этому подлинная поэзия обладает природной, индивидуальной, страстной и непосредственной изобразительной силой; от обычной речи она отличается лишь тем, что слова выражают переживания, в остальном она пользуется «обыденным языком», которому чувства придают силу и отстраненность. Как следствие, поэт отличается от других людей не «качеством», а «по степени»229, «степень» означает большую выразительную силу, ибо страсти, мысли и чувства поэта – это, по сути, «страсти, мысли и чувства, присущие всем людям»230.