О современной поэзии

Даже если бы мы ограничились наблюдениями за особенностями синтаксиса в «Бесконечности», нам бы пришлось умерить восторги по поводу непосредственной эвокативной силы этого высказывания. Мы уже говорили о том, что критики часто сравнивают текст стихотворения и страницу из «Дневника размышлений», где Леопарди рассказывает о восприятии бесконечности. Комментаторы справедливо настаивают, что между ними больше отличия, чем сходства: «работу воображения, которую в прозе он объясняет рационально, в стихотворении Леопарди представляет непосредственно, с исключительной новизной, как тот, кто обнаруживает неизведанную область души»216; «в первом случае взгляд носит критико-рефлексивный характер, во втором… эвокативный»217. Однако, как известно, «Дневник размышлений» не единственное произведение, где поднятые в «Бесконечности» вопросы записаны прозой: в набросках автобиографического романа есть отрывок, очень похожий на текст идиллии. Приведу его еще один раз:

мои соображения о множестве миров и о нашем ничтожестве, и о земле, и о величии, и о силе природы, которую мы измеряем потоками и так далее, которые на земном шаре ничто, а сам он ничто в мире; когда же меня разбудил голос, который звал меня ужинать, мне показалось, что наша жизнь и время, и знаменитые имена, и вся история и т. д. – ничто; о множестве строений больших и чудесных, которые лишь делают неровной поверхность нашего маленького шара, неровность эта незаметна уже с небольшой высоты и с небольшого расстояния, ведь с небольшой высоты наш земной шар кажется гладким…218

Если сравнить этот отрывок со стихотворением, мы сразу заметим сходство синтаксиса в финальной части прозаического отрывка и в строках 11–13 «Бесконечности» («e mi sovvien l’eterno, | E le morte stagioni, e la presente | E viva, e il suon di lei»): это означает, что порой синтаксис идиллии близко следует за волнами мысли, его дробность может соревноваться с беспорядком заметок, написанных так, что они почти превращаются во внутренний диалог. Тем не менее в строках 8–11 логическая, сложноподчиненная структура оказывается куда сложнее и продуманнее, чем в соответствующем прозаическом отрывке, потому что в 1819 году серьезное итальянское лирическое стихотворение не могло быть построено как нагромождение мыслей, хотя спустя всего сто лет подобная стилема стала в поэзии совершенно нормальной. Открою наугад автобиографический роман «Ragazzo» («Юноша»), который Пьеро Жайе опубликовал в 1919 году в издательстве «Воче». Проза перемешана со стихами. Ученик гимназии находится в школе, идет урок; неожиданно является служанка, чтобы предупредить мальчика о том, что его отец утром вышел из дома и его вид не сулил ничего хорошего. Зная, что отец мечтает умереть, мальчик убегает из школы и отправляется на поиски. Вслед за страницей, записанной прозой, идет страница, на которой рассказано о том, как герой мечется по городу, пытаясь отыскать отца:

Correre
e perché invece tutte le cose inutili così lucide dal ponte:
campana che mesce mezzogiorno sporgendosi dal campanile
scola l’acqua dalla pala il renaiolo
penna di vapore sul fischio che si sentirà

Correre

tra i tanti visi frotteggianti forse uno che l’ha visto passare stamani:
non mi riconosci se l’hai incontrato
non vedi che sono il suo bambino
perché ti dimentichi il viso che va a morire219.

Хотя эти стихи взяты из произведения, которое трудно отнести к определенному жанру, они ничем не отличаются от лирических стихотворений, которые Жайе публиковал прежде: мы обнаруживаем в них тот же дробный синтаксис, тенденцию употреблять простые предложения, ту же близкую к внутреннему монологу свободу, с которой поэт соединяет свои мысли и ощущения. Если обратиться к стихотворениям, которые в те же годы сочиняли Дино Кампана, Коррадо Говони или Арденго Соффичи, в начале книги мы встретим похожее построение периода – то же самое происходит, если открыть наугад один из самых знаменитых сборников стихов, опубликованный в 1919 году, – «Веселье кораблекрушений» Джузеппе Унгаретти: