О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

Существует множество историй о том, почему люди принимают наркотики. Некоторые из этих историй – о свободе. Например, люди принимают наркотики, потому что несвободны, а наркотики их раскрепощают. Или люди принимают наркотики, потому что хотят спастись от тяжелого и мучительного положения, но, к несчастью, оказываются вновь обременены и порабощены зависимостью (addictus – «сдаваться, капитулировать; также: быть превращенным в раба»). Или люди принимают наркотики, потому что свобода невыносима, а зависимость служит противовесом невыносимой легкости бытия. Или люди принимают наркотики, чтобы освободить разум – не только от страданий, но и от общепринятых представлений, доксы. Или люди принимают наркотики, потому что, пользуясь запрещенными веществами, якобы освобождаются от ограничений закона. Или, как выразился Маркус Бун в книге «Дорога излишества: история писателей под наркотиками», люди принимают наркотики, потому что у них (то есть у нас) есть законное желание испытать кайф. А отчасти желание испытать кайф – это желание ощутить свободу, какой бы мимолетной она ни была, от груза агентности, субъективности, суверенности, автономии, реляционности и даже человечности, благодаря которой, как мы обычно предполагаем, люди стремятся быть людьми. Влечение к наркотикам говорит нам об обратном.

Отношения между наркотиками, зависимостью и свободой были для меня предметом повышенного интереса по крайней мере с ранних 1990-х, когда я наткнулась на книгу Авиталь Ронелл «Крэк-войны: Литература, зависимость, мания» – одну из первых книг, показавших мне, что теоретизирование может быть литературным творчеством. В этой книге Ронелл пишет: «Пересечение между свободой, наркотиками и состоянием зависимости (того, что мы определяем как симптомы «пребывания-под-наркотиками») заслуживает беспрерывного анализа, чьи крепко заколоченные двери лишь слегка поддаются под напором единичных изысканий».

Я прочла эти слова в 1994-м, наверняка сидя на пожарной лестнице с пятым стаканом бурбона и сигаретой Camel, глядя на безлюдный барыжный уголок Нижнего Ист-Сайда. Мне только исполнился двадцать один год, я погружалась в тусовку, наводненную наркотиками – в основном алкоголем и героином (последнего я избегала, главным образом полагаясь на первый). «Крэк-войны», вынесенные в заглавие книги Ронелл, велись уже почти десяток лет; только что был принят клинтоновский Закон о борьбе с насильственными преступлениями и обеспечении правопорядка; СПИД был главной причиной смерти людей в возрасте от двадцати пяти до сорока четырех. В этом контексте заголовок, выбранный Ронелл, стал странной подменой, призывавшей, преимущественно ради эпатажа, к намеренному и беспощадному преследованию Черных и смуглых тел под эгидой «войны с наркотиками», а затем резко сменившей фокус, свернув в литературу и философию. Тогда наиболее важным мне показался общий посыл книги о том, что категория «наркотиков» – нечеткая и обусловленная культурой, к которой ни одно скопление молекул не принадлежит само по себе без политически-правовой классификации, – обозначает глубокую структуру в основе нашей культуры и неотъемлемо связана с вопросом свободы. И хотя этот тезис увлек меня, я не понимала его до конца (чему только способствовала легендарная непрозрачность письма Ронелл); почти тридцать лет спустя, сидя на жердочке трезвости в совершенно ином времени и месте, я всё еще пытаюсь его осмыслить.

«Чтобы заполучить доступ к вопросу „пребывания-под-наркотиками“, мы были вынуждены пойти литературным путем», – пишет Ронелл в начале «Крэк-войн». Я также намереваюсь пойти этим путем, иногда допуская отступления о собственном опыте. Отчасти это дело вкуса: за редкими исключениями (такими как выдающийся фильм Пегги Авеш об эпохе крэка «Странная погодка»), мне не нравятся фильмы о наркотиках с их напряженными попытками передать дезориентацию с помощью калейдоскопических объективов, упоминания о наркотиках в песнях тоже, как правило, не кажутся мне подходящими порталами для осмысления их «фрактальных внутренностей», по выражению Ронелл (хотя, будь я более внимательной слушательницей, сама музыка могла бы обеспечить такой доступ). В первую очередь, я иду путем литературных свидетельств от первого лица, потому что люблю литературные свидетельства от первого лица. Но кроме того, я думаю, что Ронелл в чем-то права, когда говорит, что литературные произведения «всегда служили информантами, но их не проведешь – они привлекали философов, потому что обладали тайным знанием». Я десятилетиями прислушивалась к этому тайному знанию и готова поучаствовать в беспрерывном анализе, которого оно заслуживает.