О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

В соответствии с темой начнем с пары предупреждений. Какое бы тайное знание ни предоставляла литература, это не социология. Поскольку лишь горстка потребителей стали или когда-либо станут знаменитыми писателями, использование их свидетельств в качестве образцов для сбора эмпирических данных о природе наркотиков или зависимости кажется неразумным (хотя, возможно, не более неразумным, чем использование литературы в качестве информанта в любой другой области). Вопреки мифу о сиюминутности, который так часто сопутствует текстам о наркотиках (например, легенде о Джеке Керуаке, под спидами печатающем «В дороге» со скоростью сто слов в минуту на сорокаметровом свитке), наркотический опыт крайне сложно воспроизвести как в настоящем, так и по памяти («Прошлой ночью я разгадал тайну мироздания, но наутро ее забыл», – пошутил однажды Артур Кёстлер о грибном трипе). Как поясняет в «Письме против времени» Майкл Клюн, литературовед и автор лучших наркомемуаров, что я читала, «Пурга: тайная жизнь героина»: «Всем хорошо знаком интерес литературы к описанию поразительных эффектов веществ, вызывающих привыкание. А вот куда реже обращают внимание на любопытное расхождение этих описаний с эмпирическими исследованиями опыта наркозависимых, для которых притупление и ослабление чувств стало неотъемлемой чертой наркотической и алкогольной зависимости». Иными словами, чтобы быть «хорошей литературой», тексты о наркотиках должны будоражить, цеплять и удивлять, в то время как опыт, о котором они повествуют, зачастую характеризуется монотонностью, рассеянностью и пустотой. Этого уже достаточно, чтобы напомнить нам, через какую трансформацию должен пройти опыт, чтобы стать искусством.

Еще одно предупреждение: литература – не морализаторство. Те, кто якобы выступает «против наркотиков» (что бы это ни значило), зачастую путают содержание с качеством, а появление того, что Уильям Берроуз называл «старой, застрявшей в зубах джанковой трепотней и джанковым надувательством» – то есть то, что «говорилось уже миллион раз и даже больше» и что «вообще нет смысла говорить, потому что в мире джанка НИЧЕГО Никогда Не Происходит», считают доказательством того, что в ЛСД-трипе, аяуаска-ретрите, текиловом кутеже или дозе героина нет ничего значимого, а не намеком на то, что они просто читают посредственную литературу. Вдобавок они могут обвинить писателя или его поклонников в том, что те эстетизируют или восхваляют то, что заслуживает резкого осуждения.

Учитывая, что репрезентация или эстетизация в некоторой степени восхваляет свой предмет, тех, кто склонен беспокоиться, можно понять. Например, рецензия в New Yorker на «Пургу» утверждает, что «любой критик с чувством социальной ответственности… испытает угрызения совести, признавая, насколько хороша [„Пурга“ Клюна]». Я не считаю, что абсолютно свободна от социальной ответственности, но и угрызений совести испытать не могу. «Быть „за“ наркотики столь же абсурдно, сколь и быть „против“», – пишет Ронелл; я склонна согласиться. Это вовсе не означает, что я нечувствительна к катастрофическому и зачастую смертельному страданию, к которому могут привести наркотики и зависимость – отнюдь. Вопрос в том, как не подавлять эти страдания и в то же время непредвзято исследовать «пересечение между свободой, наркотиками и состоянием зависимости».

В большинстве своем тексты о наркотиках жестоки и депрессивны, особенно когда потребляешь их в огромном количестве (осознаю это всякий раз, когда разбираю их со студентами). Неприукрашенный, пронизывающий образ зависимости, созданный Берроузом в «Голом завтраке» (например, когда он описывает, как во время затяжного наркотического загула к нему заглядывал друг, но Берроуз «сидел, не обращая внимания на то, что он попадал в мое поле зрения – серый экран, всегда пустой и тусклый, – и на то, что выходил из него. Умри он на месте, я и тогда продолжал бы сидеть, разглядывая свой башмак, а потом прошелся бы по его карманам. А вы бы?..»), является характерным для жанра, как и брошенный Берроузом читателям вызов признать собственные моральные изъяны. Поведение, описываемое в рассказах о зависимости, зачастую отвратительно: например, в своих душераздирающих эпических джанки-мемуарах «Правильная жизнь» джазовый музыкант Арт Пеппер описывает, как изнасиловал женщину – сцена, которая по-прежнему остается единственным прочитанным мною подробным свидетельством насильника от первого лица (большинство не признаются в некоторых поступках на бумаге, разве что им, как Пепперу, нечего терять)[91]. Уверенность в аморальной природе интоксикации, предложенная, скажем, Эммануэлем Левинасом – «свойственная интоксикации расслабленность… это подавление братских отношений или убийство брата», – в литературе о наркотиках приглушена или отсутствует вовсе, даже когда история заканчивается реабилитацией. Я нахожу такое исключение морали неприятным, незаурядным и временами оправданным.