О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

Вспомним деятельное участие Мышкина в судьбах многих действующих лиц романа, особенно в судьбе Бурдовского, его «сниженного двойника». Он сначала посылает Антипу денежное вспоможение через Чебарова, а затем предлагает десять тысяч, хотя его обвинили в газетном фельетоне в том, что он «студентов обокрал» (8, 221). После этого Мышкин хочет «руководить» Бурдовского, помогая ему своей преданной дружбой и содействием.

Горячим проповедником религиозной нравственности как единственно возможной основы не только подлинной благотворительности, но и самой жизни выступает в «Идиоте» доморощенный толкователь Апокалипсиса Лебедев:

– Не верю я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству! – принимает он сторону В. С. Печерина в полемике последнего с А. И. Герценом. – Ибо телеги, подвозящие хлеб всему человечеству, без нравственного основания поступку, могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть человечества, что уже и было…[76]

Устами своего персонажа Достоевский в этом пассаже упрекает Герцена в тщеславии; затем, прибегая для выделения дорогой ему идеи к приему «повтора и вариации», атакует Мальтуса, а также подобных ему тщеславных «друзей человечества»[77]. Лебедев заявляет, что «друг человечества с шатостию нравственных оснований есть людоед человечества», способный разрушить весь мир, если кому-нибудь вздумается оскорбить его тщеславие (8, 312). Приниженность и шутовство, глубокая вера и оригинальный ум, начитанность, всезнайство и красноречие, способность к подлинным прозрениям и блестящей лжи, низость и гнусность, сердечность и коварство соединены Достоевским в фигуре Лебедева. Этот, по выражению Мышкина, «беспорядок» в его натуре (8, 410) создает у читателя впечатление, что Лебедева невозможно принимать вполне «всерьез»; это позволяет Достоевскому придать не только колоритность, но и особую смелость, откровенность и глубину его высказываниям[78]. Писатель не раз делает Лебедева выразителем собственных взглядов, как и взглядов своих идейных союзников. Так, он говорит Мышкину, что все основано «в нынешний век на мере и на договоре» (8, 167). Слова эти перекликаются не только с Апокалипсисом[79], которым их подтверждает Лебедев, но и с одною из главных мыслей цитированной выше статьи И. С. Аксакова. Автор ее с горечью пишет о том, что «в наше практическое время» политэкономы всякое добро определяют «весом и мерой». Они признают выгоду единственным двигателем человечества. Аксаков же и Достоевский были убеждены, что ценность благотворительности не может определяться, как это имеет место на Западе, результатами «одной вещественной выгоды для бедного», одним лишь «весом и мерой пользы», ибо только христианская любовь придает ей подлинную ценность и смысл.

6. «Цепь и надежда. Сделать немного. Ясная смерть»

«Злободневный» эпизод встречи князя с компанией Бундовского имеет более глубокое значение, чем может показаться на первый взгляд. В нем, по замыслу Достоевского, проявляются как подлинно христианская благотворительность Мышкина, так и сразу многие евангельские черты его личности. Черновые материалы позволяют в определенной степени понять логику писателя, приведшую к этому в процессе становления образа главного героя.

Уже в записи от 1 апреля 1868 года, через несколько дней после того, как определился «синтез» романа и невинность стала в воображении автора одной из доминирующих черт князя, читаем:

«ИДИОТ ВИДИТ ВСЕ БЕДСТВИЯ.

БЕССИЛИЕ ПОМОЧЬ.

ЦЕПЬ И НАДЕЖДА.

СДЕЛАТЬ НЕМНОГО.

ЯСНАЯ СМЕРТЬ».

А еще через несколько строк отмечается: «Последние дни и часы Князя. Чудак, дети, все его обманули и проч<ее>». Вторая запись появилась, скорее всего, под влиянием размышлений Достоевского именно в эти дни над образом Дон-Кихота, – «чудака», постоянно обманываемого собственным оруженосцем.

Из приведенных черновых записей, как и из многих других, видно, что писатель не собирался сделать Мышкина радикальным реформатором окружающей действительности. Он планировал «ясную смерть» героя, совершившего немногое и сраженного бедствиями и греховностью «мира». Ранее смерти князя, как и в окончательном тексте, «Рогожин зарезал Настасью Филипповну». Автор подчеркивал при этом и здесь, и до самого завершения романа, что Аглая (ее ревность и вызванная этой ревностью «сцена соперниц») была тому «главной причиной» (9, 241).