Обэриутские сочинения. Том 2

Простите, сударь!
Вы с невестой
дрянь земли, утробы гарь,
жизни тухлые помои.
Обрести решили место, —
неразумные вы твари! —
в светлой сакле над землёй,
а стоите над трясиной,
развиваясь как осины.
Всё. Теперь со злости
я вам переломаю кости,
в зловонный зад вгоню свечу
и чрева гниль разворочу.

С долгим воплем он сорвал тряпицу, за которой была скрыта другая комната.

Прочь, прочь!
Там досидите ночь.
Небось найдётся место
тебе балде с твоей невестой.
Мокрицы, прелые онучи,
умалишённых испражненье…
не знаю, что ещё сказать —

А то я возьму да прямо в вас плюну, будет неприятно, неопрятно, превеликий грех.

За его спиной раздался нехороший смех.

Далее: ОКОНЧАНИЕ

Свят, свят, что там была за комната, куда они теперь попали, и что в той комнате творилось:

На низеньких палатах,
на пёстрых одеяльцах,
в убогой атмосфере
валялись постояльцы,
не то люди, не то звери.
Куда же встать, куда присесть им,
чтоб сердца успокоить стук?
И как синички на насесте,
взобравшись на сундук,
они делили крошки из карманов,
делили нежность ног и рук…
Потёртые странички из далёкого романа
напоминал их сундучок. Бедные птички.
Ещё дремота не успела их обступить со всех сторон.
Ещё солдатка грубо пела, изображая временами
То слабый вздох, то грубый стон…
Тогда сквозняк прохладным духом
в их тёмный угол приволок —
человека с неуклюжей переносицей и глубоким ухом.

ВОШЕДШИЙ (Петрову):

Разрешите сударь? Вас тут спрашивают.

ПЕТРОВ (испуганно):

Жандармы?

ВОШЕДШИЙ:

Хуже.

А что хуже, так и остаётся неизвестным. Потом всё происходит, как и было предусмотрено. Толком ничего не объяснив, вошедший отошёл в сторону и остался там стоять до конца представления. Так же именуемые Петровым и Пинегой. Иное дело Гаврилыч, войдя, он произнес:

«Р»

Три раза «Ру» и, наконец, наиболее значительное: Бакур и Бафр.

Тем временем, один из гостей подрёмывал, и другие доедали снедь. А подавальщики, боясь, что недоеденное останется до будущей недели, продолжали подавать и подавать, главным образом, онучи, вонючии селёдки и совсем никому не нужные ржавые гвозди…

В ту ночь был праздник палачей
с присядкой скверных апачей,
с виду ломанных,
украдкой скованных.
А пляс плели войны рвачи,
а треск вздымали апачи.
Надгробны склон,
плачь горьких дыб.
Был праздник – свист и лязг, и всплеск
Но кто же он, проказник,
кто он, доказник мнимых чисел.
Я тридцать раз сидел близ сёл,
семнадцать раз я землю чистил.
Я двадцать раз входил в подвал.
Двенадцать раз моё бедро мерцало,
то бряцало.
Пятнадцать раз, хозяин пылкий,
ты завершал равнин вершины,
а на десятый пал на пол,
поверженный аршином.
У вас не то,
у нас не так.
И снова, снова
влечёт тот блеск,
тот отблеск, словно
рыб обвиняют в сплеске долгом…
или разумных лебедей.

Возможно, на этих словах наш миракль мог быть закончен, если бы над крышами и бездонными провалами печных труб, вознесённых в сумеречную темноту Петербурха, явственно не растаяло утро.

Некоторые гости, и не только они, я в их числе, пытались распевать давным-давно забытое:

Раз два взяли
В землю пали…

А за нами кто-то пристально смотрел, возможно, из облаков, напоминавших не то луну, не то ветер, и что совершенно странно, неопознанный летающий объект… Но это совсем другой разговор,

означающий омен.
Значит амун
значит аминь.