Обертоны

погрузиться в себя, испытать чувство покоя. Но что это? Я внезапно слышу, что альтисты продолжают свое

«разделение труда», первоначально предназначенное лишь для второй части. Как так? Почему? Тут я

взрываюсь, хотя нутром и понимаю, какие это будет иметь последствия. Дело важнее. Повернувшись

спиной к залу и отчасти к дирижеру, я обращаюсь к альтистам — одновременно настойчиво и отчаянно. То, что я говорю, элементарно: «Почему вы думаете, что вы не такие, как все? И я знаю, что репетировать эту

музыку трудно, знаю, что репетиция не концерт. Почему ваши коллеги должны играть все ноты и только вы, альтисты, половину? Разве не перед всеми на пультах ноты, требующие односложных повторов? Понимаю

— минимализм не каждому нравится. Возможно, иначе и быть не может. Но ведь речь идет о музыке, о том, чтобы выразить нечто, что формальным исполнением разруша-60

ется. Прошу вас, обоснуйте ваше предложение. Почему вы считаете, что имеете право на более легкую

жизнь?»

Первые возражения прозвучали тотчас же — не успел умолкнуть мой голос. — «После восьми тактов

слабеет концентрация». Тут же последовал следующий комментарий: «Слишком утомительно — так долго

играть на струне до». Я уж не знаю, плакать или смеяться и спрашиваю, не новый ли это альтовый анекдот?

Все обижены. Конец репетиции.

За сценой ко мне подходит недовольный концертмейстер группы: «Поверьте, наше предложение возникло

не от лени, а во имя самой музыки». Поздней в Берлине одна альтистка скажет: после этой части неплохо бы

получить массаж.

Конечно — современная композиторская практика использования синтезатора не дает большой

возможности вчувствоваться в физические возможности и терпение музыканта. И все же хотелось бы знать: стояла бы сегодня Эйфелева башня или World Trade Center в Нью-Йорке, если бы решающее слово было за

строителями?

Примадонна О. (Образцово-показательно)

Hа правительственном банкете в Польше, данном в честь советских деятелей искусств, присутствовали, естественно, и всевозможные аппаратчики. Само это пышное мероприятие имело место после того

незабываемого концерта, на котором меня «выезжали» из оркестровой ямы на крошечном пьедестале, где я

должен был исполнять финал концерта Чайковского как акробатический трюк, в постоянном страхе сделать

лишний шаг в сторону.

С чувством облегчения после сего испытания, я ходил по залу во время cocktail-party, и здесь стал

невольным свидетелем того, как российская примадонна Елена Образцова вела беседу с тогдашним

министром культуры и членом ЦК Петром Ниловичем Демичевым. Ей, как и всем артистам советского

истеблишмента, хотелось использовать дилетантское восхищение министра себе на пользу. На комплимент

чиновника, она, мол, самая великая из

62

ныне живущих оперных певиц, Елена Васильевна, не моргнув глазом, ответила: «Знаете, Петр Нилович, у

меня в жизни теперь только одна цель: поехать в Америку и перепеть эту Сазерленд!»

Позабавленный ее заявлением, я впоследствии часто вспоминал эту фразу, такую типичную для советского

идеологического сознания: быть лучше, сильнее, громче всех. Одновременно, она отражала и

соответствующие черты характера, свойственные примадоннам всех времен. Уже Моцарт смеялся над ними

в «Директоре театра».

Можно было бы, конечно, поинтересоваться, удалось ли Образцовой добиться своей цели. Для меня это

осталось тайной.

Голос подсознания

Вечером, прежде чем лечь спать, я размышляю над рукописью «Осколков детства». Каждая мельчайшая

деталь занимает меня. Я чувствую, что замечания Анны вызывают во мне чувство неуверенности. Но уже

поздно, и сон, наконец, приходит.

В четыре утра — неожиданное пробуждение, дышать тяжело. Что-то угнетает. Желудок? Сердце? Совесть?

В голове кишат какие-то корректурные знаки, скобки, слова, которые надо зачеркнуть, повторения, добавления, вставки, а также «Фрейд, обрезание, все же, тем не менее, хотя, грубый, сильный...» Пытаюсь

заснуть. Колокола соседней церкви на Карменштрассе будят каждые пятнадцать минут. Подсознательно

ожидаешь следующего удара. Около пяти находится спасительный пузырек валерьянки. Я что — старею?

Еще одна попытка. Облако сна медленно опускается.

Я в океане. Огромный корабль движется к порту и, наконец, достигает его. Теперь остается лишь

64

причалить. Маневр похож на тот, что нередко выполняют самолеты после приземления, неповоротливо

катясь мимо других самолетов, машин, контейнеров, ангаров разных стран, по направлению к входу, неизвестному никому из пассажиров. Маленький верткий автобус с надписью «Follow me»* гораздо более

ловок и подвижен, чем огромный, словно на ходулях передвигающийся лайнер. Здесь, в океанском порту, никакой автобус не поможет. Лайнер сам разыскивает свой причал. Плохо то, что я привязан к борту. Да и

корабль ли это вообще? Нет, теперь мне скорее кажется, что я в грузовике. Я вишу сзади, цепляясь за кузов.