Обертоны

Машина с музыкальной аппаратурой ищет место для разгрузки. Нет, — нет, все-таки корабль.

Необъяснимым образом он разворачивается и наезжает на стену. Охватывает чудовищный страх. Меня же

запросто может раздавить. Видит ли это хоть кто-нибудь? Слава Богу, ничего не случилось. В последний

момент удается спрыгнуть.

Поворот. Монтажный стык. Теперь я в отеле. Быстрее в концертный зал. Вечером предстоит играть второй

концерт Шостаковича, дирижирует Ростропович. (Только пять лет спустя мне действительно случится

играть именно это сочинение под управлением Ростроповича.) Концерт уже начался. В первом отделении

исполняют «Прощальную симфонию» Гайдна. Лишь по пути в зал я замечаю, что не переоделся. Где

костюм? Забыл? Стрелки часов движутся с угрожающей скоростью. Бессмысленный телефонный звонок —

задержка. Может быть,

* Следуйте за мной (англ.)

65

меня на сцене уже ищут? «Нет, позвоните позже, сейчас не могу!», — говорю я и кладу трубку. Скорее, скорее, нельзя заставлять себя ждать. Я втягиваю Анну в водоворот паники.

Пересекая улицу, мы видим музыкантов, выходящих из зала. Они играют темы из «Прощальной симфонии».

Значит ли это, что концерт не состоится? Или антракт закончился? Некоторые оркестранты строят мне

гримасы, как бы говоря: «До тебя очередь вообще не дойдет». Ужасно. Что ужасно? Ростропович? Публика?

Гайдн?

По пути становится понятно, что я, вероятно, должен был играть с Ростроповичем Гайдна. Почему, собственно? Мы же и не репетировали вовсе. Ни Гайдна, ни Шостаковича. Что будет, если я пропущу одно

из своих вступлений? Признаюсь самому себе, что боюсь с ним играть. Мы не встречались «с тех пор».

Чувство неулаженного конфликта продолжает преследовать. Надо было увидеться с Ростроповичем, по

крайней мере, до начала.

Ну вот я и в театре, ищу маэстро. Его уборная полна народу. Пытаюсь найти знакомые лица, узнаю только

кинорежиссера Григория из Москвы. Каким образом он здесь? Может быть, он мне что-нибудь объяснит?

Зову, и не получаю ответа: Григорию, поглощенному разговором, не до меня. Или не узнает? Что

происходит?

Антракт подходит к концу, и тут я обнаруживаю, что мне не хватает черных туфель и запонок. Может, кто-нибудь одолжит? Кстати, где ноты? Их я еще тоже не видел. Настроить скрипку невозможно — колки не

держат струны и просто прокручива-

66

ются... Ростропович не появляется. Публика рассаживается по местам. Что сейчас будет?..

Конец сна оборван, сквозь облако прорезается пронзительный звонок в дверь. Срочная почта от, как всегда, неутомимо-добросовестной Рут. Выпрыгиваю из кровати и замечаю, как ноет от усталости тело. Валерьянка

только начала действовать. С трудом попадаю в рукава халата. С пакетом в руках отправляюсь на кухню и, попивая кофе, чувствую необычайную головную боль.

Отчего это? Корректура? Корабль? Концертный зал? Анна? Шостакович? Понятия не имею. Пора работать.

Рукопись ждет. Первую главу нужно срочно завершать. Убрать «также-и без того-но-или», закончить

«Ленинградское интермеццо» и раскрыть скобки. Как же мне со всем этим справиться?

Москва. Много лет спустя сон повторяется. Но самое смешное происходит в действительности. Вечером

выступаю с концертом на «Декабрьских вечерах». Зал переполнен, духота; вентиляции никакой.

Настраиваю скрипку перед «бисом» - и колки в самом деле проворачиваются...

Розы-неврозы

3накомый предконцертный сон — ожидание выхода на сцену или даже само выступление, во время

которого надо играть нечто, чего не знаешь. Боязнь провала. Откуда она берется? Не оттого ли, что нам с

детства внушали: провал — это позор, это следствие бессилия, провалившегося ждет наказание?

Откуда берется этот страх, которому лишь задним числом можно придать юмористическую окраску? Разве

срывы не естественны? Разве даже боги не ошибаются?

Не следует ли скорее воспитывать в детях большую непосредственность, допуская возможность неудач и

ставя выше всего способность радоваться и быть смелым?

Чаще происходит противоположное. Взрослые переносят на детей свои страхи, свою осторожность, свой

скептицизм, свою усталость, свою пассивность, свои амбиции.

68

Так рождаются разочарования и неврозы. Бесспорно, ничего нового. Но смотрел ли кто-нибудь на сцену, задаваясь вопросом, сколько искалеченных душ ищет самоутверждения в творчестве? Как бы артиста

высоко ни ценили, ни восхваляли и ни любили, — успех не может залечить его глубокие раны. Что же это?

Источник творчества или признак гибели? Торжество искусства или расплата за преданность ему? Так или

иначе, неврозы имеют место постоянно. Этим пользуются и врачи-психоаналитики, и менеджеры. Потому

сны о провале становятся повседневностью, а повседневность превращается в кошмар.

Причуды

Известный немецкий критик Иоахим Кайзер написал однажды в «Süddeutsche Zeitung» о моих «причудах».

При этом имелась в виду всего лишь замена в концертной программе.