Обертоны

механический голос не докладывает, когда вами снова займутся. Лишь щелчки в аппарате, при заокеанских

разговорах звучащие особенно отчетливо, напоминают о том, что доходы почты, отеля или телефонной

станции продолжают расти и в эти решительно ничем не заполненные минуты.

Почему собеседник покинул вас в одиночестве, остается, как правило, в тайне. Даже если у него важный

деловой разговор, вас это все равно не касается. Тишина в трубке или музыка призваны оказывать

успокаивающее воздействие. Некрасиво только то, что собеседник оборвал общение с вами посреди

разговора. Многие факты внешнего мира могут резко оборвать интимность диалога: грохочущий трамвай, шум на лестнице, входящая секретарша, официант со счетом за обед — все как бы нарочно пущено в ход, чтобы не дать вам высказаться.

Слышу голоса защитников рациональности и деловитости. Они смотрят на все с другой, полезной стороны, и превозносят технику. Скажем им: каждый вправе выбрать, нравится это ему или нет. Что касается меня, следует признаться — как только я слышу «Ждите...», я тут же опускаю трубку. Тогда я обретаю

собственный покой — не тот, который навязан мне кем-то другим.

85

Одиночество в ожидании звонка. Тоска по человеческому голосу. Вспоминаю монодраму Кокто. Кажется, больше никому не удалось так искусно воссоздать связь между отчаянием и телефонным аппаратом. Узнать

на собственном опыте, что такое быть отрезанным от мира, можно по совсем простым причинам —

неполадки на станции, кто-то споткнулся о шнур. И вот аппарат онемел. Такое со мною тоже случалось — в

Нью-Йорке ли, Париже, Цюрихе или Москве. Трясти, пытаться аккуратно соединить концы шнура, взывать

к службе ремонта — тщетно. Зависимость от привычного, пристрастие к коммуникации становились тогда

особенно очевидны. Найти работающий автомат в Америке не составляет труда. Но горе тому, кто отдан на

милость французским или русским уличным телефонам, не будучи счастливым обладателем телефонной

карточки или жетона.

Гульд, Рубинштейн и Набоков предпочитали оставаться недосягаемыми для звонков. Кто знает, может быть, я и приду когда-нибудь к тому же мнению. Пока еще отзываюсь.

С чем невозможно смириться, так это с тройными тарифами на телефонные разговоры в отелях, обременяющих жизнь всех «летучих голландцев», гастролирующих музыкантов и деловых людей.

Владельцам отелей прекрасно известно, как заработать на чувствах вечных путешественников; они

пользуются этим, в буквальном смысле, не зная границ. И все же телефонные счета — всего лишь

прозаическая мелочь по сравнению с агонией чувств, охватывающей того, кто после долгого

86

ожидания слышит все еще любимый голос, хладнокровно требующий не звонить больше никогда...

Был обеденный перерыв. Мы выступали в фабричном помещении. Рабочие с бутербродами собрались

вокруг импровизированных подмостков. Так называемый культчас заменял политчас. Наша бригада — одна

из тысяч — выполняла просветительскую миссию и, к тому же, обеспечивала себе месячное пропитание.

Кроме меня в нее входили певец, певица, танцевальная пара и традиционный пианист, аккомпанировавший

всем. От него зависели все, в особенности танцоры, они исполняли, как было принято в таких программах, вальс Шопена, который по неизвестной причине всегда называли «Седьмым». Чтец иногда выступал с па-триотическим стихотворением и одновременно выполнял роль ведущего — это приносило ему двойной

доход. Сам я, невзирая на титул «Лауреат международного конкурса», был еще студентом и представлял

скорее исключение среди профессионалов филармонии. Зато исполняемые мною вещи,— «Кампанелла»

Паганини и «Мелодия» Чайковского, — в точности соответствовали обычным программам таких бригад. Я

все еще был «невыездным» и использовал всякую возможность для выступлений.

В тот день благородная мелодия Чайковского оказалась буквально смята: звонивший вблизи с подмостками

телефон, к которому никто не подходил, регулярно вмешивался в наше выступление.

87

Тем не менее, мы с пианистом Юрием Смирновым доиграли пьесу до конца. Советская система воспи-тывала в своих гражданах стойкость и чувство долга, музыканты должны были обладать добродетелями

солдат, способностью бороться до конца. Мы были, так сказать, на посту. В данном случае — на

музыкальном. Служил ли час культуры запланированному просвещению рабочего класса, не берусь судить.

Телефон же продолжал звонить.

Двенадцатью годами позже, в 1988-м, я с коллегами играл поздние квартеты Шостаковича в маленькой

церкви в Бостоне. Наше выступление проходило в рамках первого американо-советского фестиваля. К тому

времени мне уже восемь лет как было не дано выступать в Советском Союзе. Но я всегда стремился

перебросить мост к оставленной мною Москве. Организованный, главным образом, американскими