Объясняя постмодернизм

Однако, чтобы использовать эту стратегию, действительно ли вы должны верить, что Шекспир был женоненавистником, что Хоторн был тайным пуританином, а Мелвилл – технологическим империалистом? Нет. Деконструкция может быть просто использована как риторический метод избавления от препятствий.

Таким образом, согласно этой макиавеллианской гипотезе, постмодернизм – это не рывок веры для академических левых, а ясная политическая стратегия, которая использует релятивизм, но не верит ему[323].

Отчаяние (ressentiment) постмодернизма

Ни одно из вышеприведенных объяснений не затронуло более мрачную сторону модернизма, которая также важна. Мы обсудили три стороны постмодернизма: постмодернизм как ответ на крайний скептицизм, как ответ верующего на кризис его политического видения и как недобросовестную политическую стратегию. Эти объяснения связывают эпистемологию и политику постмодернизма и снимают напряжение между релятивистскими и абсолютистскими элементами постмодернизма. В «кантианском» объяснении постмодернизма напряжение снимается за счет того, что скептицизм становится первичным, а политические обязательства – вторичными и случайно связанными. В «кьеркегорианских» и «макиавеллианских» объяснениях напряжение снимается за счет того, что политические обязательства становятся главными, а использование релятивистской эпистемологии остается вопросом рационализации или политической риторической стратегии.

Последний вариант – не снимать напряжение. Противоречие – это психологическая форма разрушения личности, но иногда противоречия не имеют психологического значения для тех, кто ими живет, поэтому для них в конечном счете ничего не имеет значения.

Нигилизм проступает на поверхности постмодернистского интеллектуального движения исторически беспрецедентным образом.

В современном мире левая теория стала плодотворной почвой для распространения разрушения и нигилизма. От якобинской «эпохи Террора» до Ленина и Сталина, от Мао и Пол Пота до всплеска терроризма в 1960-х и 1970-х годах крайне левые неоднократно демонстрировали готовность использовать насилие для достижения политических целей и испытывали острое отчаяние и гнев, когда их попытки терпели неудачу. У левых есть много попутчиков из той же политической и психологической вселенной, которые в отличие от левых не наделены политической властью. Открытый призыв Герберта Маркузе использовать философию для достижения «абсолютного уничтожения здравого смысла»[324] был относительно недавним и звучал необыкновенно искренне. Это та часть истории левой теории и практики, о которой более умеренные сторонники левых взглядов, такие как Майкл Харрингтон, предостерегали нас как о чересчур радикальной стратегии. Размышляя об этой истории, Харрингтон написал:

«Я хочу избежать абсолютистского понимания социализма, которое делает его таким трансцендентым, что истинные приверженцы впадают в тоталитарную ярость, пытаясь создать идеальный порядок»[325].

От тоталитарной ярости до нигилизма всего один шаг. Как замечал Ницше в «Утренней заре»: «Губители мира. Этому ничего не удается, и он наконец в нетерпении кричит: „Хоть бы погиб весь мир“. Это страшное чувство – верх зависти, которая делает такое умозаключение: так как я не могу ничего иметь, то пусть весь мир ничего не имеет! Пусть весь мир превратится в ничто!»[326]

Ницшеанский ресентимент

Ницше парадоксальным образом является одним из великих героев для постмодернистов. Они любят цитировать Ницше за его перспективизм в эпистемологии, за его загадочный и свободный афористичный стиль, который он предпочитал форме научного трактата, и за его психологическую проницательность в диагностике вырождения и лицемерия. Я хочу для разнообразия показать противоположность Ницше постмодернистскому мышлению.