Облава

— Как о родной матери позабочусь, но до этого дело не дойдет, не дай бог!

«При чем тут бог, – подумал Бекич. – И бога-то нет, кругом одна пустота. На самолетах летают, все небо нем-

69 О к к а – старинная мера веса, равная примерно 1280 граммам (турец.).

цы своим ревом взбаламутили и англичане тоже, безбожники русские летают над льдами Северного полюса; годами летают, всюду его ищут, но даже и следа его не находят. Если бог есть, зачем ему прятаться? Если бы он существовал, все было бы по-иному и гораздо лучше. Наперед бы знали, в какой он партии, и других бы не заводили.

Знали бы, чего он хочет; отпечатали бы плакаты, параграф за параграфом, и сельские старосты прочитали бы людям, что можно делать, а чего нельзя. Был бы порядок, как у немцев, начальство бы почитали, у бедняков не рождалось бы столько детей, не плодили бы столько голодных и воров; у богатеев не рождались бы одни дочери и земля не уходила бы из их рук; все были бы сыты и не продавались бы за макароны; не было бы причины людям драться, устраивать облавы и вот так, по-собачьи подыхать. А если бы и пришлось умирать, не знаю уж ради чего, бог нашел бы какой-нибудь способ полегче, избавил бы от таких мук.

Но бога нет! Нет хозяина на этой земле, нет твердой руки, всюду беспорядок и разбой, прав всегда сильный, и больше получает сильный, и верх держит тот, кто умеет ловчить».

— Почему не поют? – спросил он вдруг.

— Чего им петь?

— Как чего? Чтобы людей пугать! При входе в село надо всегда петь – сто раз вам об этом говорил! Что бы ни случилось, входить надо с песней! Не то дураки могут чтонибудь вообразить и тут же переметнуться, понял?

— Понял. Они пели, когда через село шли.

— Скажи им, пусть опять поют!

— Скажу, как малость передохнут.

Наконец за поворотом послышался гул мотора – показался грузовик. Когда он остановился, из него вышел Мило Доламич и фельдшер в полушубке с меховым воротником. Фельдшер осмотрел раненого и пожал плечами. И

только тогда Филипп Бекич открыл глаза и увидел его.

Воротник он принял за бороду, а итальянца – за Пашко

Поповича, каким он был в довоенные времена, когда еще не начал седеть, но когда уже надоел ему своими мрачными мыслями и честностью. «Пришел шпионить за мной, –

подумал Бекич, – а потом донесет обо всем коммунистам и вместе с ними будет кричать, какой богатый улов им достался».

— Где женщина? – спросил он. – Куда ты ее запрятал?

— Не понимай, – сказал итальянец.

— Поймешь, когда возьму тебя в тиски и подожгу под пятками солому. Чего вынюхиваешь? Жив я, видишь, и не дамся!

— Не надо, Филипп, – сказал Логовац. – Ведь это доктор, он за тобой приехал.

— Если доктор, почему не избавит меня от мук?

— Здесь нельзя, нечем, вот приедем в больницу.

Бекич грустно улыбнулся: «Пока взойдет солнце, роса очи выест».

— На машине быстро, через полчаса там будем.

Раненый не очень в это поверил, но не стал перечить, их много, они сильней, пусть делают, что хотят...

Его подняли на грузовик под натянутый брезентовый верх, трепыхавшийся на ветру, а ему мерещилось, будто его втащили в большую кадку на тысячу окк. Кадку толкнули, и она покатилась под гору. Он бьется об нее, с мукой переводит дыхание, сжимает зубы, чтобы не застонать, недоумевая, в какую это бездонную пропасть он катится? Если бы бочку скатили с вершины горы, она уже давно докатилась бы до подножья. Это, верно, какая-то другая гора, или разверзлась бездна, пустота, где нет бога, и лишь геенна огненная. Огонь все ближе, необъятный, полыхающий, как горящий лес. Языки пламени в нетерпении летят навстречу ему, лижут плечи, запускают в него кровавые когти, долбят железными клювами кости. Вспыхивают все ярче, хлопают крыльями и поют партизанские песни:

Муссолини, погоди-ка, погоди –

Ждет тебя расплата впереди,

Не уйти от мук и горя

И тебе, Адольф мой, вскоре...

Филипп не может с ними сладить – приходится терпеть и молчать. «Потерплю еще полчаса, – думает он, – но полчаса давно уже прошло. Прошло в муках и три часа, а они все обещают и лгут. Впрочем, может, и не прошло, просто мне так кажется; когда мучаешься, время тянется страшно долго. Не знал я, как это тяжко и что нет этому конца-края. Если бы люди знали, как тяжко быть раненым и умирать от ран, все стали бы кроткими овечками, позабыли о партиях, не затевали облав, не убивали друг друга.

Плохо, что люди этого не знают. Здоровые не могут знать; раненым никто не верит; мертвые не могут сказать. Это все Злой Рок, который вместо бога управляет миром и делает все наоборот, он не даст мертвым заговорить, не даст и мне...»

— Почему фонари горят на кладбище? – спросил Логовац.

— Не знаю, – сказал Доламич, – сюда ехал, там тоже кто-то маячил.

— Подъезжаем к больнице? – спросил раненый.

— Скоро, скоро, немного осталось.

— Где мы?

— В Любе, – сказал Доламич и, стараясь подсластить пилюлю, добавил: – Полпути уже проехали.