Облом

Он лежал на угреве, безмятежно утвердив взгляд на сороке, которая безумолчно трещала, то вертикально вскидывая хвост, то перепрыгивая с ветки на ветку. Что за нескладицу тараторила длиннохвостая, Ваську-Парторга не интересовало. Не до нее было. Тут как-то превозмочь бы лень да встать. Пора бы и домой. Васька, при всем своенравии, пропорцию знал: можно иногда и напрокудить, можно и неслухом прикинуться, ан меры не переполняй, потому как за излишества может воспоследовать наказание. Однако он-таки пролежал до степени, пока лень не покинула его, уступив восставшей бодрости. Солнце уже стушевалось где-то за маковицей остроконечной елки. Тихая свежесть ластилась под раскидистыми ветвями деревьев. Вот тут-то Ваську и посетило подозрение, что можно было призадуматься над трескотней длиннохвостой, которая, должно быть, с здравым умыслом назидала неожиданного пришельца в эту крепь, по которой, если кто и проходит иногда, то чаще с собакой да торчащей за плечом трубкой, дурно пахнущей отличным от запаха живого тела пугающим смрадом.

Вечерняя свежесть возвернула ноздрям Васьки чуткость. Он теперь уже и без сороки перехватил весть лесной тиши. Крепь пахла опасностью. Легкий ветерок гнал дух от волчьего лаза. Даже едва дрожащие листочки красавицы-осины не выражали благорасположения и словно гнали Ваську прочь. Лишь одно утверждало спокойствие в Ваське: он инстинктом своим слышал, что находится за ветром, несущим запахи опасной лесной дурнины.

Но пора воздать должное герою, пока он дробной рысью несется от опасности в направлении деревни, откуда был родом.

Коза Зинка прописалась в хлеву у Митяя в год его женитьбы. Купленная вскладчину родителями новобрачных изба была еще едва обжитой, и чистые завески на окнах скрадывали немудреную худобу молодых, а хлев, предвосхищавший крупную скотину на жительство, пустовал бы, если бы не Зинка – первая кормилица новоиспеченных, да мозглявый подсвинок – свадебный подарок кого-то из соседей. Митяй не просто любил Зинку, но уважал. За добрый, покладистый нрав, умные глаза, за красивую стать. Да и молока выпрастывала она из тугого своего вымени в ведерце поболе, чем иная корова-малодойка. Митяй холил Зинку. К возвращению ее из стада замачивал ей дуранды, а в иной день, к концу лета, когда пастбища скудели травой, не отпускал ее по утренней побудке пастуха, а сопровождал в травеневшую зеленью поскотину за жердяной оградой близ деревни. Коза была отзывчива на внимание хозяина. Вечерами ее не надо было искать средь блудливых однокашниц, которые только и знали, что забраться за чужой плетень да полакомиться на дармовщину огородиной, чем заслужить нещадное рукоприкладство по хребтине. Зинка же как работник спешит после дел праведных к родному пепелищу целенаправленно, ведомая устремленным вперед взглядом, даже не поворачивая головы на кого бы то ни было, спешила от пылившего по улице стада к раскрытому створу калитки.

Она, Зинка, словно состязаясь в первом материнстве с хозяйкой своей, женой Митяя – Любаней, произвела месячной ночью предзимья черного, как печная заслонка, малыша. Васька, Василь, Василек – всяко прозывал Митяй пополненца. Любаня же, лишь увидела едва обсохшую мордочку козленка, сразу отметила в ней знакомые очертания личности одного из проводников мирской жизни деревни – секретаря парткома колхоза Михаила Трофимыча.

– Парторг! Какой же это Васька? – воспротивилась она мужу. – Ты посмотри: рыльце, уши, глаза – вылитый Михаил Трофимыч.

– Приспичило ж тебе, – заартачился Митяй. – Накличешь ссору с начальством. Где ты слышала, чтоб козлище именовалось коммунистическим синонимом? Васька – сущая козья кличка. Ты посмотри, какая степень в его матери: Зина, Зинаида. А ты – Парторг.

Люба была из тех женщин, кто неохотно предавался общению вне насущных забот. Ее нельзя было назвать и замкнутой. По случаю, умевшая и шутку отточить, и приучаститься к беседе при встрече со знакомыми, она не любила перемывать чьи бы то ни было косточки, злословить о чьих-то недостатках. Кличкой козленка она тихо и незлобиво, не сплетничая по поводу, выражала свое отношение к человеку.

Ссориться молодожены из-за черненького кучерявца не стали. Каждый остался при своем. Козленок был и Васькой, и Парторгом. Он быстро окреп ногами в звонких копытцах, и рано угадывался в нем слагавшийся своенравец. Малыш резвился, бегая из комнаты в комнату, и уже в недельном возрасте прыжок заносил его на высокую, с никелированными головками, койку под добротными одеялами и подушками. Он ронял по полу орешки, остановившись где-нибудь посреди комнаты, источал тонкую струйку и на лужице, если хозяева не успевали ее высушить, сам потом поскальзывался.