Обман

– Ты моя девочка-англичанка, – почти каждое утро говорил ей отец, глядя, как дочь укладывает учебники в школьный ранец. В его голосе она слышала гордость. Ведь она родилась в Англии, ходила в городскую начальную школу вместе с английскими детьми; ей не пришлось учить английский язык уже в зрелом возрасте – она говорила по-английски потому, что родилась здесь, и потому, что росла в англоязычной среде. Поэтому, в понимании своего отца, она была англичанкой, такой же, как любой другой ребенок с фарфоровыми щеками, розовеющими после игры. И в ней фактически было столько английского, сколько сам Акрам втайне мечтал видеть в себе.

В этом вопросе правым был все-таки Муханнад, признала она. Хотя их отец и пытался разом надевать на себя два национальных костюма, его истинной любовью были костюмы-тройки и зонтики в качестве аксессуаров, как это принято в стране, ставшей его второй родиной, хотя чувство долга не раз наносило уколы его сознанию, призывая носить шальвар-гамис, в которые облачались его предки. С того момента, когда у него появились дети, его не покидала уверенность в том, что и они поймут и разделят с ним эту запутанную дихотомию[74]. Дома им следовало быть исполнительными и покорными: Сале слушалась и подчинялась, отшлифовывая навыки ведения хозяйства и бытоустройства, чем должна была радовать будущего мужа; Муханнад, почтительный и трудолюбивый, готовил себя к тому, чтобы принять на свои плечи заботу о семейном бизнесе и между делом произвести на свет сыновей, которые в свое время примут на свои плечи бремя с плеч своего отца. За дверями дома, однако, оба ребенка Малика были чисто английскими детьми. Следуя советам отца, они не выделялись среди своих английских одноклассников. В семье радовались тому, что они дружили с детьми из достойных семей и тем самым повышали престиж семьи, а соответственно и семейного бизнеса. Стремясь достичь этой цели, Акрам следил за детьми в школьные годы, стараясь найти в них признаки роста социального сознания, но искал он их там, где они никоим образом не могли появиться.

А Сале старалась подыграть ему в этом. Чтобы не причинять отцу душевного беспокойства, она рисовала валентинки и сочиняла поздравительные открытки к своему дню рождения, подписывала их именами друзей и одноклассников, отправляла их по почте на свой адрес и с торжеством показывала домашним. Она сочиняла смешные, пересказывающие классные сплетни записки, адресованные якобы ей, и это помогало ей преодолевать скуку, которую наводили на нее математика и точные науки. Она подбирала выброшенные фотографии одноклассников и с трогательной надписью дарила их себе. А когда до ушей отца доходили слухи о вечеринках по случаю дней рождения, на которые ее якобы пригласили, хотя никто и не думал ее приглашать, она отмечала эти события на краю их сада в густой кроне дерева, где пряталась от домашних, боясь лишить отца столь сладких для него иллюзий.

А вот Муханнад даже не пытался хоть как-то подогревать отцовские фантазии. У него не было конфликтов, сопровождающих жизнь смуглолицего в мире бледнолицых, и он не искал способов смягчения болевых ситуаций, в которых ему доводилось оказываться; ситуаций, возникающих, когда люди, в большинстве своем не привыкшие к смуглолицым, вдруг видят в своей среде чужака. Он, как и его сестра, родился в Англии, но, несмотря на это, считал себя таким же англичанином, как корова могла причислить себя к птицам. И действительно, чего меньше всего желал Муханнад, так это быть англичанином. Он высмеивал все, что связано с английской культурой и английской традицией. А все церемонии и обычаи, составляющие основы английской жизни, не вызывали в нем ничего, кроме презрения. Он потешался над обычаем, предписывающим людям, считающим себя джентльменами, улыбаться лишь чуть растягивая верхнюю губу. Он был ярым противником напяливания на себя всех этих масок, которыми европейцы прикрывают свои отклонения, предрассудки, враждебность. Но демоны, которые подстерегали его, не были – ни в настоящем, ни в прошлом – демонами расовой вражды, как бы ни старался он убедить и себя, и других в обратном.

Но сейчас размышлять о Муханнаде она не будет, решила Сале. Девушка взяла в руку длинногубые пассатижи, надеясь, что инструмент в руке и разложенные на столе материалы помогут ей отвлечься от мыслей о брате. Собираясь нарисовать эскиз нового ожерелья, она придвинула к себе лист бумаги в надежде на то, что прорисовка дизайна и раскладка бусин сотрут из ее памяти горящие глаза брата в те мгновения, когда он настаивал на своем, или когда из них буквально вылетали искры жестокости, которую он всегда умудрялся искусно скрывать от обоих родителей, а больше всего ей хотелось забыть о его злобе и о том, как он давал ей выход посредством своих кулаков и кончиков пальцев, когда она меньше всего этого ожидала.

Откуда-то снизу донесся голос Юмн, окликающей кого-то из мальчиков.

– Деточка, бесценный мой сыночек, – ворковала она. – Милый мальчик. Ну подойди же к своей амми-ги, моя деточка.