Оборванная переписка

XX Турьи Горы. 28 января

Простите, дорогая Варвара Львовна, что не отвтилъ вамъ тотчасъ же: не писалось.

Спасибо за приглашеніе, но я не пріду, т. е. сейчасъ не пріду. Лекціи мн читать нельзя, значитъ полезнымъ вамъ и вашему длу я быть не могу. А удовольствія мой пріздъ доставить не можетъ, — въ слишкомъ рзкомъ диссонанс мое мрачное и тихое настроеніе съ вашимъ бодрымъ и дловымъ… Только тоску наведу на васъ. Вы меня не поймете, я — васъ.

Я ршилъ не хать въ Петербургъ до полнаго окончанія работы; теперь срокъ моей добровольной высылки еще отдалился, такъ какъ все это время я не работалъ. А не работалось мн но очень сложнымъ внутреннимъ причинамъ и по одной вншней. У Егорушки была очень тяжелая форма тифа и Власьевна буквально вырвала его отъ смерти; но для этого весь домъ былъ поставленъ верхъ дномъ. Докторъ — земскій врачъ не могъ постоянно наблюдать за больнымъ и прислалъ къ намъ фельдшерицу. Она поселилась у насъ, и я отдалъ мои комнаты, такъ какъ он самыя теплыя въ дом. Самъ я переселился въ половину бабушки, но работать не могъ.

Власьевна суетилась, бгала, молилась. Одна фельдшерица — Евгенія Ивановна — была спокойна и длала свое дло увренно, аккуратно и почти весело. Она вносила въ домъ успокоеніе и философское отношеніе къ жизни и смерти. Когда прізжалъ докторъ, онався преображалась и ея вра въ него передавалась и намъ, и мы начинали врить, что онъ спасетъ мальчика.

И сколько разъ, сидя у постели этого больного ребенка, слушая его стоны и глядя на страданія этого маленькаго человка — я вдругъ вспоминалъ ваши слова: «грустныя детали»… И вы длались для меня такая далекая, такая чужая. Я уврялъ себя, что вы хотли пошутить, чтобы развеселить меня — но такая шутка не вяжется съ вами — серьезнымъ и чуткимъ человкомъ. И мн становилось больно за васъ и за себя… Неужели я совсмъ не знаю васъ? Неужели вы не такая, какой я себ васъ представляю? Не можетъ этого быть! Не хочу я этому врить.

С. Р.

XXIII Петербургъ. 2 февраля

Да, дорогой Сергй Ильичъ, конечно, я не то, что вы представляете себ, и вы, конечно, не знаете меня. Я думаю, никто никогда никого не знаетъ. Мы вс другъ для друга — загадки. Вы разгадали меня по своему, вы наградили меня тми достоинствами, которыя вы искали во мн… Сколько разъ — когда вы говорили мн о моей серьезности и глубин — мн хотлось сказать вамъ, что это все не такъ, не такъ и не такъ… Но мн было жаль… не васъ, а себя: такъ радостно видть, что кажешься лучше, чмъ есть на самомъ дл, такъ страшно снять съ себя маску, такъ жалко разбить иллюзіи… Но это надо сдлать. Вы должны видть во мн настоящаго, а не созданнаго вами, человка. И я скоро пришлю вамъ свой нравственный портретъ во весь ростъ… Разскажу вамъ всю мою жизнь, мою грустную жизнь, разскажу вамъ про себя всю правду. Теперь не могу еще ршиться, не могу… Скажу пока только то, что я очень цню васъ, что вы очень дороги мн.

В. Ч.

XXIV Турьи Горы. 5 февраля

Моя дорогая! Добрая! Бросьте вы относительно меня всякую улиточную замкнутость, всякое недовріе. Пишите совсмъ, совсмъ по душ. Неужели не ясно, что я люблю васъ по настоящему и этимъ заслуживаю хоть простоты, хоть безусловной искренности отношеній? Что это за намеки и недомолвки? За это мы и въ Петербург ссорились постоянно, а въ письмахъ это еще остре выходитъ. Какую правду разскажете вы мн про себя? И почему надо «ршиться» разсказать ее. Что это за ужасная правда? Не клевещите вы на себя, а напишите поскоре все, какъ есть. Помните, что я каждый день зжу на станцію къ почтовому позду!!. И сколько разъ я проду даромъ, раньше, чмъ получу большой конвертъ съ большими ясными буквами, которыя мн напоминаютъ большіе ясные глаза. А въ этомъ большомъ конверт, кром большихъ недомолвокъ — ничего. Неужели это хорошо?

Пожалуйста, напишите поскоре и побольше.

С. Р.

XXV Петербургъ. 10 февраля

Три раза принималась я писать вамъ, дорогой Сергй Ильичъ, и все не могла. Не могу я побдитъ въ себ желаніе казаться привлекательне, чище, добре и, вообще, лучше, чмъ я въ дйствительности. И, пожалуйста, не требуйте отъ меня правды, дайте мн еще пожить въ той лжи, которой я такъ дорожу. Я думаю, что ваша любовь по «настоящему» не очень мучительна для васъ, и мн жалко убивать ее.

Помните, разъ — одинъ изъ многихъ разовъ — мы говорили съ вами о любви. Я сказала, что никто собственными руками не убьетъ любовь къ себ, что быть любимой — громадное счастье.

Вы тогда замтили:

— Это чисто по-женски… Мужчина говоритъ: «я люблю любить», а женщина — «я люблю быть любимой»…

Я возстала противъ этого и сказала вамъ:

— Въ любви нтъ такого дленія: чисто по-женски или чисто по-мужски… Но я думаю, что скоре женщина пойметъ радость любви безъ отвта, будетъ жить ею и дорожить самымъ страданіемъ своимъ… Всю свою жизнь отдастъ и ничего не потребуетъ взамнъ…

Вы долго молчали и, наконецъ, сказали:

— Какъ вы его любите! И какъ счастливы этой любовью…

Мы разстались оба грустные и недовольные другъ другомъ. Помните?