Оборванная переписка

Тарутинъ, боле оживленный, чмъ когда-либо, сталъ уговаривать хать кататься съ горъ. Вы знаете, какъ я не люблю такихъ развлеченій, но тутъ я первая поддержала Тарутина. Хотлось двигаться, шумть, не слышать своей злобы.

— А какъ же безъ Виктора? — строго спросила Софья Ивановна.

— Можетъ быть, мы встртимся съ нимъ, — сказала я и едва не прибавила:

«Онъ тамъ со своей двицей кутитъ, вроятно?..»

Мы похали въ трехъ тройкахъ. Я сла съ Лизой, Тарутинымъ и Зеймомъ. Какъ дурачила жениха Лиза, что говорилъ ему Тарутинъ — противно повторять. Я тосковала чуть не до слезъ. Мн было холодно, а я, когда стали кататься съ горъ, еще сняла шубу и каталась въ одномъ плать.

На другой день у меня было 39 градусовъ и я пролежала недлю. Мужъ заходилъ ко мн, садился у постели и молчалъ, точно думалъ о чемъ-то и ждалъ… Я чувствовала, что онъ думаетъ о той, и мн казалось, что онъ ждетъ моей смерти.

Когда онъ входилъ въ комнату и внимательно вглядывался въ меня — мн чудилось, что онъ говоритъ:

— Когда же?

И я съ ужасомъ смотрла на градусникъ, показывавшій пониженіе температуры. Точно я была виновата передъ кмъ-то, что выздоравливаю.

Вчера я встала съ постели, Викторъ былъ искренно веселъ и я расцвла.

А вечеромъ онъ объявилъ мн:

— Теперь я могу хать за границу.

Слезы подкатились мн къ горлу, замутили глаза, и я вышла изъ комнаты.

Нсколько дней тому назадъ Лиза, сидя у моей постели и передавая мн вс новости, сказала мн, точно желая меня утшить:

— А знаешь, у той… у Кучинской… туберкулезъ костей… Ее отправляютъ въ гранцу!

Я поняла, почему Викторъ такъ торопился хать, почему ему такъ тяжела была моя болзнь и почему онъ обрадовался моему выздоровленію…

Все это время я ждала письма отъ васъ. А вы замолкли. Отчего? Вы понимаете, какъ мн тяжело, пусто… Напишите же мн поскоре.

В. Ч.

ХXVIІ 26 февраля. Т. Горы

Вы спрашиваете отчего я молчу? Неужели вы не знаете? Когда я вижу ваши страданія отъ любви къ этому человку — я долженъ или лгать, или молчать. Вдь говорить правду о муж не полагается. Можно сказать правду про друга, про брата, даже про мать, — это называютъ безтактностью, но не осудятъ за это. Но правду о муж назовутъ подлостью. И я молчу… А передъ глазами вы съ вашей подобострастной любовью… Вы гордая, свободолюбивая и независимая по натур — раба человка, недостойнаго развязать ремень у вашего сапога… Для меня это невыносимо… Вотъ отчего я молчалъ… И вообще какъ-то было нехорошо: солнце свтитъ уже по весеннему, снгъ ослъ и поплотнлъ, въ воздух чувствуется ликованіе возрожденія, а на сердц — грусть и тяжесть. Работа не клеится; злюсь на себя, сижу цлыми часами за письменнымъ столомъ и смотрю на вашъ портретъ. Иногда злюсь и на васъ и говорю: слушаетъ ложь и не ршится закричать: вы лжете! Слушаетъ всякія гнусности и не иметъ смлости заявить: это подло… Нтъ! Если она живетъ съ ними и ихъ интересами, слушаетъ безъ протеста ихъ рчи, говоритъ ихъ языкомъ — значитъ смотритъ ихъ глазами!.. И не сметъ она осуждать ихъ…

Иногда я думаю: «Только бы она была счастлива! Пусть не видитъ правды, пусть любитъ и въ самой любви находить счастье. А я отойду въ сторону и буду доживать въ молчаніи».

Все это время я думалъ такъ. Оттого и не писалъ, оттого и теперь не могу писать.

С. Р.

XXVIII Петербургъ. 5 марта

Дти давно спятъ. Все тихо. Я одна. Страшно и безпросвтно темно на душ; мысль о смерти не отходитъ отъ меня. А я не хочу смерти, я боюсь ее. Я хочу жить и жить какъ можно полне и дольше; хочу любви, хочу счастья, хочу всякихъ, всякихъ радостей своихъ и чужихъ, хочу видть, осуществленіе моихъ замысловъ… А для этого нужно жить, долго, долго.

Замтили вы, мой дорогой другъ, что чмъ больше тяжелаго было въ жизни, тмъ боле человкъ цпляется за, жизнь. Такъ и я. Вы, конечно, подумаете, что было у меня тяжелаго въ жизни. Много, очень много… Я не люблю говорить объ этомъ, но сегодня меня тянетъ бесдовать съ вами о себ… Очень ужъ тихо кругомъ я я одна… Хочется исповдаться, хочется каяться…

Прежде всего — у меня было грустное дтство и это всегда даетъ тотъ мрачный строй души, который васъ такъ удивлялъ во мн. Основа моей души — грусть.

Разъ, по поводу моего портрета ребенкомъ, вы сказали:

— Какая вы тутъ жалкая.

Этотъ портретъ былъ сдланъ въ тотъ годъ, когда отецъ, бросилъ насъ съ мамой! И какъ бросилъ! Привезъ насъ сюда изъ нашего Орловскаго имнія — гд мы жили до тхъ поръ — года. У нея были средства и матеріально мы не бдствовали. За то нравственно — бдствовали ужасно. Одн, въ чужомъ город, безъ родныхъ, безъ друзей, съ постояннымъ горемъ на сердц. Были у насъ знакомые въ Петербург, но мать избгала ихъ, не желая говорить объ отц. Когда о немъ спрашивали, она спокойно отвчала, что онъ занятъ въ деревн и что скоро прідетъ. И я помню, какъ на вопросъ:

— А папа скоро въ Петербургъ?

Я отвчала:

— Ждемъ на дняхъ.

Я безъ уговору съ мамой лгала и, не запинаясь, отвчала на другіе вопросы: о здоровьи отца, объ его длахъ.