Оборванная переписка

Скоро жизнь въ воображеніи такъ захватила меня, что я съ горемъ возвращалась къ реальной жизни. Увлеченіе искусствомъ, тмъ искусствомъ, за которое вы называете меня тайной декаденткой, — сдлало для меня правду жизни — мщанской, некрасивой, пошлой. И, напримръ, правда передвижниковъ съ ихъ горемъ и русской неприглядной дйствительностью — выгорлая деревня, грязныя, рахитическія дти, бродяги и арестанты — стала пугать праздражать меня. Я не хотла знать ее, не хотла видть ее… зачмъ? Я распространила дальше эту боязнь правды, и все что украшаетъ жизнь, скучную и бдную жизнь человческую — стало мило мн. А одно изъ такихъ украшеній — несомннно ложь. Только, благодаря ей, и можно еще существовать на свт, только она одна и спасаетъ еще отъ ужаса жизни.

Къ матери я стала относиться спокойне и добре, я поняла, что она никому не мшала своей жизнью во лжи. И я не имла никакого права уличать ее. Правда — геройство совсмъ непримнимое и даже смшное въ нашей сренькой жизни. Она — врагъ общежитія, врагъ мира въ семь, врагъ всего, за что мы вс такъ держимся.

Теперь, когда мн приходится серьезно думать о воспитаніи старшаго сына — я постоянно наталкиваюсь на этотъ вопросъ.

Но я ушла въ сторону. Мн хочется говорить вамъ о себ, о моей жизни. Я въ такомъ покаянномъ настроеніи, точно передъ смертью…

Три года въ школ, три года увлеченія искусствомъ прошли бойко и ярко… У меня былъ свой кружокъ и мы исповдовали, кажется, искренно, что искусство должно заставлять забывать жизнь… Мы читали, переводили англійскія книги, и я дйствительно не замчала жизни. Были рядомъ увлеченія: и я увлекалась, и мной увлекались, но все это въ предлахъ ухаживанія за приличной барышней.

Въ это время Иванъ Дмитріевичъ перехалъ въ Москву и мама осталась одинокой. Но я не жалла ее и бросала по прежнему, бросала для школы, для чтенія, для театра… А когда Викторъ сдлалъ мн предложеніе — я, ни минуты не задумываясь, оставила мать навсегда. А вдь я любила ее, а къ жениху относилась почти равнодушно.

Да, провряя себя теперь, я вижу, что тогда во мн не было любви къ Виктору. Онъ мн нравился, мн было съ нимъ весело и я была очень рада, когда онъ сказалъ мн, что любитъ меня. Рада, но не счастлива!

Мы познакомились съ нимъ у однихъ знакомыхъ, куда оба были приглашены обдать. Насъ случайно прсадили рядомъ, мы сразу начали болтать весело и непринужденно и уже не разставались ни на минуту, ни въ этотъ вечеръ, ни въ послдующіе. Это было на Рождество, а въ феврал мы обвнчались.

Викторъ говорилъ, что влюбился въ меня сейчасъ же, какъ увидлъ, и уже за обдомъ ршилъ, что я буду это женой. Я ничего не ршала, но думаю, что полюбила его гораздо позже, за то и прочне.

Первый годъ супружества прошелъ для меня очень однообразно и скучно. Пришлось много думать о житейскомъ, а я не привыкла къ этому, и въ душ считала себя выше всхъ жизненныхъ мелочей. Мужъ, насколько могъ, избавлялъ меня отъ нихъ. Онъ былъ заботливъ, предупредителенъ и необыкновенно внимателенъ. Викторъ изъ тхъ мужчинъ, которые, любя, не видятъ никого и ничего, кром своей любимой. Обыкновенно это продолжается недолго. Недолго было и у Виктора; но первые полтора года нашего брака онъ не отходилъ отъ меня ни на шагъ, не спускалъ съ меня глазъ и ловилъ вс мои желанія. Сначала это раздражало меня, потомъ я привыкла и когда я потеряла это — я увидала, что я потеряла. Я, сама того не замчая, такъ привязалась къ мужу, что все остальное — и мать, и увлеченіе искусствомъ, и вся моя прошлая жизнь — казались мн «такъ», между прочимъ, ожиданіемъ чего-то главнаго и единственнаго. У Виктора начались какія-то дла, онъ сталъ часто узжать изъ дому, и я тосковала и въ тоск находила радость любви. Теперь все, все было окрашено этой любовью и жизнь вдругъ приняла новый смыслъ, глубокій и вмст съ тмъ простой и ясный. Вс сомннія, исканія, увлеченія казались нелпыми и ненужными. Нужно жить! Вотъ одно, что я знала. А жить — значитъ любить и быть любимой… Я долго врила, что любима. Но за то, когда мн постарались открыть глаза, я чуть съума не сошла. И я еще разъ прокляла правду! До этого мужъ могъ мн говорить все, что ему было угодно, и я врила и была счастлива этой врой… А теперь…

И я отъ ревности, отъ неистовой злобы, кипвшей въ душ — сдлала гадость, ужасную гадость…

Помните, разъ мы сидли съ вами вдвоемъ; вы мн говорили о вашей любви, говорили, что любите во мн ясность глазъ, ясность совсти, сказали, что я вселяю вамъ полное довріе.

— Посл той лживости, на какую натолкнулся я въ жизни, сказали вы, для меня отрада встртить такого чистаго человка, какъ вы.

Я хотла перемнить разговоръ и полушутя сказала вамъ:

— Вы меня не знаете… Я лгу и обманываю, какъ вс. Только длаю это поискусне, чмъ другіе.

Вы поблднли и замолчали. Потомъ мы заговорили, но уже не обо мн. А уходя вы спросили меня серьезно и просто:

— Вы никогда не измняли мужу?

Я возмутилась этимъ вопросомъ и отвтила вамъ очень рзко. Вы стали просить у меня прощенія, что позволили себ такой вопросъ.

— Во всхъ насъ сидитъ пошлость… Намъ не понять такой чистоты…

Я молчала.

Я безсовстно солгала вамъ тогда.