Оборванная переписка

А я опять повторю: быть любимой — громадное счастье.

Особенно если эта любовь не мшаетъ ни жить, ни работать, ни заботиться о больныхъ дтяхъ, вообще ничмъ не нарушаетъ спокойную, дловую жизнь. Зачмъ же я собственными руками буду разрушать такую любовь?

Это все шутка, мой дорогой, добрый другъ. Мн просто не хочется писать о томъ, о чемъ вы просите писать. Я врю, что вы меня любите и хорошо любите; я дорожу этой любовью и благодарна за нее.

Мн очень тяжело живется все это время. На дняхъ, ко мн пришелъ Викторъ и объявилъ:

— Я ду заграницу.

— Зачмъ?

— По дламъ…

Онъ такъ сказалъ это, что я поняла, что онъ не хочетъ никакихъ объясненій. Я испугалась: не боленъ ли онъ?

— Ты, можетъ быть, скрываешь отъ меня… Ты нездоровъ?

— А зачмъ бы мн скрывать отъ тебя? — спросилъ онъ, искренно недоумвая.

— Ты боишься огорчить, испугать меня…

— Ну это что-то слишкомъ тонко! — со смхомъ отвтилъ онъ.

Викторъ сказалъ мн, что детъ въ Парижъ, а вчера объявилъ одной знакомой, что детъ въ Италію отдохнуть отъ работы. Это противорчіе, какъ можемъ, рзнуло меня. бА онъ точно подчеркнулъ свою ложь, точно хотлъ этой ложью дать понять мн правду. И я поняла ее…

Когда эта знакомая обратилась ко мн съ вопросомъ:

— А вы отчего не подете на солнце, въ тепло?

Я, по привычк, отвтила ей какой-то шуткой, но мои слова, мой собственный голосъ показались мн чужими. Я говорила еще что-то, должно быть, казалась спокойна, но внутри у меня билось и болло горе. За обдомъ Вася спросилъ отца:

— Папа! О чемъ ты все думаешь?

Викторъ ничего не отвтилъ ему, только поблднлъ. Мальчикъ повторилъ вопросъ. Викторъ прижалъ его къ себ и сталъ нжно цловать его въ голову, въ щеки, въ глаза. Я чувствовала, что еще секунда и я не выдержу. Вдругъ Викторъ совершенно спокойно сказалъ:

— А ты разскажи, какъ сегодня на конькахъ катался? — Сколько разъ свалился?

Вася оживился, Вовикъ тоже принялъ участіе въ разговор, Mademoiselle разсказала, какъ вс на катк любуются на нашихъ дтей — и обдъ закончился вполн прилично. Только Викторъ все время избгалъ смотрть на меня, и я не могла проглотить ни куска…

Потомъ я похала на засданіе, гд должна была предсдательствовать; очень много говорила, отстаивала чужіе интересы, спорила о чужихъ длахъ… И, конечно, никто и не замтилъ, что у меня цлый адъ въ душ…

Вы скажете:- До чего можно изолгаться!

А какъ-же существовать иначе? Научите.

Завтра день нашей свадьбы. Будутъ — какъ всегда — обдать друзья и родные. Мужъ просилъ меня не говорить объ его отъзд. Я, конечно, согласилась.

Ахъ, дорогой мой! Какъ тяжело жить на свт.

В. Ч.

XXVI Петербургъ, 20 февраля

Дорогой другъ!

Почему вы молчите? Здоровы-ли? Не случилось-ли чего-нибудь? Вы меня избаловали вашими письмами, и мн грустно безъ нихъ!

Я только что встала съ постели; пролежала съ недлю, простудилась — отъ горя, отъ злобы…

Одиннадцатаго февраля мы праздновали десятую годовщину нашей свадьбы. Къ обду пріхала сестра Виктора — Софья Ивановна съ дочерью Лизой и докторомъ… Вы помните этого доктора — онъ лчитъ ее по какой-то неизвстной метод отъ неизвстныхъ болзней… Потомъ явились два поклонника Лизы: одинъ — Тарутинъ, котораго вы тоже знаете, помните, длинный брюнетъ, вы еще приняли его за жениха Лизы, другой — Зеймъ, молодой, богатый и глуповатый.

За обдомъ Софья Ивановна объявила о счастливомъ совпаденіи: въ день десятилтія такого примрнаго супружескаго счастья, какъ счастье Варвары Львовны и Виктора Ивановича — она объявляетъ о томъ, что ея дочь Лиза — невста Ивана Эдуардовича Зейма. Вс закричали «ура» и стали чокаться…

Наканун я написала вамъ, что жду отъ васъ отклика: до чего можно изолгаться! И весь обдъ вы — съ этой фразой — стояли передо мной. Вдь Софья Ивановна знаетъ всю правду о нашемъ супружескомъ счасть, даже преувеличиваетъ многое! А Лиза? Три года держитъ она при себ этого Тарутина, а выходитъ за Зейма!

До чего можно изолгаться!

И я задыхалась отъ злобы и желанія крикнуть имъ это. Викторъ подошелъ ко мн, поцловалъ мою руку и ласкове сказалъ мн:

— Можно привести сюда мальчиковъ? Пусть они поздравятъ Лизу.

Въ другой разъ онъ не спросилъ бы моего разршенія, прямо веллъ бы лакею позвать дтей въ столовую, хотя и знаетъ, что я не люблю выводить дтей къ гостямъ. Здсь онъ, должно быть, понялъ, что длается внутри меня, и ршилъ «перебить настроеніе». Это ему удалось. Дти, въ своихъ блыхъ матроскихъ костюмахъ, съ ихъ искренними улыбками — внесли сейчасъ же что-то веселое и умиротворяющее. Смхъ, поцлуи, шутки стали будто бы искренне и проще… Дтскіе голоса заглушили и пошлость Софьи Ивановны, и глупость Зейма, и подлость Тарутина и Лизы.

Но когда посл обда увели дтей, вс перешли въ гостиную и началась обычная болтовня, а главное когда мужъ совершенно спокойно заявилъ, что, къ сожалнію, долженъ хать на совщаніе, но черезъ часа два надется вернуться — я опять чуть не крикнула:

— До чего можно изолгаться!

На все это только «чуть». Или вс мы слишкомъ благовоспитаны для искреннихъ порывовъ, или холопски трусливы? Я молчала и презирала себя за это молчанье.