Обратная сторона Юпитера

– Эй, петух гамбургский, ты чего там шепчешь? Что за коды, что за шутки? Ты что нам тут, пресс-хату решил устроить? – Холмс негодовал.

– Не переживайте, не переживайте! Сейчас мы вас откроем. Просто у нас тут накладочка вышла, ключ куда-то запропастился, – за дверью послышалась тяжёлая поступь ботинок нескольких человек.

Детективы настороженно переглянулись. В этот момент их тело пронзил резкий импульс электрического тока, исходящий из надетых подлым докторишкой браслетов «безопасности». Тела детективов скрутило судорогами, они попадали как кегли на пол и дружно стали пускать слюну и пену из рта. Руки и ноги стали неподвижными, язык сковала тысяча острых игл, сознание летело куда-то далеко-далеко, а всё тело пронизывала боль, какую никто из наших героев ещё ни разу не испытывал, они только смотрели друг на друга, как бы прощаясь. И только Холмс, преодолев невыносимую боль, сумел сквозь вату и неподвижность паралича, искромётно подмигнуть обоим своим друзьям. Мол не переживайте, прорвёмся, не из таких передряг выпутывались. Получилась правда при этом довольно страшная гримаса перекошенной мордочки лица.

Дверь со скрипом тяжело отворилась и в комнату забежало несколько не дюжего роста и телосложения бугаёв в больничных белых халатах с закатанными рукавами, держащих наперевес столь же гигантские, как и они сами, шприцы.

– Тройную дозу! Каждому! И смотрите поосторожнее! Эти твари на редкость сильны и изворотливы!

Вместе с санитарами в палату-камеру по периметру зашли охранники с электрошокерами, видимо для предотвращения попыток несанкционированного отказа от уколов.

– «Я уколов не боюсь, если надо уколюсь. Эх, не зря товарищ Сталин вас, докторов, стрелял. Вредители, враги народа. Сам ты тварь» – пришла в голову Холмса мысль при виде отряда быстрого реагирования.

Но двое санитаров уже вонзили иглы шприцов ему одновременно в мягкое место и мышцы плеча, и мысли великого лондонского детектива понеслись куда-то вверх, тело объяла небывалая слабость, а сам он полетел в бездну, и конца и края этому падению не было. С каждой секундой его внутреннее «я» всё больше и больше угасало, отделялось от тела, засыпало. Сознание летело вверх, а тело в бездонную пропасть вниз, в преисподнюю, пока наконец мир в очередной раз не сузился до малюсенькой чёрной точки, которая через секунду превратилась в белый шум. Всё вокруг отключилось и Холмс перестал существовать.

Глава 50. Только там, где есть могилы, есть и воскресение.

В начале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог. Потом была мысль. Мысль о том, что Бог есть свет и в нём нет никакой тьмы. Эта мысль посетила Холмса. Впрочем, почему Холмса. Может Ареса? Или Аве, Еву или Гелку, а может Ватсона? А может это дворник был? Он шёл по сельской местности с огромною метлой. Извечный вопрос – кто я? Песчинка в потоке времени, бегущем из ниоткуда в никуда. Маленький мотылёк, летящий на огонь и живущий несколько мгновений. Он родился, чтобы через час или два своей беззаботной жизни умереть. Уйти в никуда, но тут же возродиться в одном из своих братьев-мотыльков. Чтобы его воспоминания наполнили коллективную память колонии. Как это прекрасно, и вместе с тем как не хочется опять сгорать на свече. Ведь вокруг всё такое красивое. Струится мягкий, но яркий свет, и от этого так приятно глазам. Хочется молчать. Потому что тишина, это наивысшая форма бытия. Крик – это боль, это смерть, а тишина – это блаженство, умиротворение, философия жизни.

Обрывки воспоминаний роятся маленькой стаей в голове. Зачем они? Ведь без них так хорошо в этом белом космосе, белом раю, где нет ни боли, ни печали, ни бед, ни страданий. Есть только Слово и Мысль. Ты плывёшь на облаке по небесной реке времени из пункта А в пункт Б, но этим пунктам нет числа, как нет числам алфавитам людским, клинописи, петроглифам. Обрывки воспоминаний настойчивы. Они растут и приносят дискомфорт. Они складываются в картины как пазлы, они маячат перед глазами. Уберите их. Я не хочу. Я больше ничего не хочу. Мне нужен только белый свет, я питаюсь им, я живу им. Я сам часть белого света.

Как не прискорбно, но постепенно всё вокруг обретает свои очертания. Всё, кроме основания собственного Я. Потому что кто такой Я? Это совершенно непонятно. Я или Он – человек без лица, имени, прошлого и, возможно, даже будущего. И самое интересное, что Ему было комфортно в неопределённости. Неопределённость скрывала все проблемы, всю боль, всё плохое, злое. Он был как чистый лист бумаги, на котором можно писать всё что угодно. Но это состояние не могло длиться вечно. И вот Он начал в белом свете различать белый больничный потолок, круглые белые плафоны больничных люстр, побеленные, но уже местами трескающиеся стены, больничное окно, замазанное белой краской.