Мы шли по щиколотку в малахитовой воде.Солнца еще не было видно, но заря цветазеленого яблока – вызревала за горой Кармель.Воздух был ясен и прохладен как метафорическаяфигура в античном трактате. Вино утра —свет, смешанный с дымчатой водой, – вливалосьв прозрачную чашу бухты, с отбитым бокомдревнего волнолома. Во времена расцветаэто был порт столицы Саронской долины,увядшей, когда Ирод построил Кейсарию.А сейчас мы,в легком ознобе после бессонной ночи,продолжаем литературный разговор, начатыйранним вечером накануне. Водка и мясосменились к полуночи на кофе и сигареты,друзья разъехались, жены уснули в саду,одна в гамаке, другая в шезлонге…Разговоро родной литературе, о соратниках и соперниках,о том, что это одно и то же, об их достижениях,о содержательности и состязательности,об атлетах-демагогах из следующего поколения,о лукавых стилизаторах из предыдущего – перетекк середине ночи, когда движение времени завислов черной глубине и ни оттенка синевы уже неосталось и еще не проявилось, —в медитацию о книгах, стихах, о сближении поэтик,а к утру – на комические эпизоды общенияс инстанциями советской литературыпозднего застоя.Кажется, я начинаюлюбить море. Никогда не любил. Моя вода,с детства – пруды Подмосковья. От двух-трехзаездов на Черное море осталось тяжкое чувстводухоты, толпы, погруженности в поток чужих сили физиологии, – как от залитой потом электричкив июле. И море, яркое, яростное даже в покое,другое – лишь усиливало желание вернутьсяк темным ледяным омутам, где слышендаже шорох стрекоз.Но вот сейчас,когда литературный разговор, то,чем мы на самом деле жили всю жизнь,в клубах и домашних салонах, дачными вечерамипод Солнечногорском и в Кратово, зимними ночамина Ярославском или Каширском шоссе, – слилсяс мягким хоровым рефреном светлых волн, – всёожило, задышало, заиграло, вернулось,в это утро, в Леванте.