Обреченный

Двоюродные братья расступились, и человек в капюшоне вышел вперед и подошел к старику, который стоял, широко раскрыв объятия. Кровник сделал еще один шаг вперед, и они обнялись. Потом его подвели к одному довольно пожилому человеку, и сказали: «Это его отец».

Пожилой мужчина бережно снял с него капюшон, посмотрел в лицо убийце своего сына, внимательно вгляделся в его опушенные глаза, а потом обнял и крепко прижал к себе. Руки Адлана также крепко стиснули его, после чего он тут же весь затрясся.

Адлан рыдал, обнимая отца некогда убитого им молодого человека, который теперь простил его за это.

Зрелище не могло не тронуть присутствующих, и сердца родственников убитого, особенно, молодых, которые, как правило, нехотя принимают решение старших простить кровника, от этого не могли не смягчиться.

__________

Мансур, вместе с отцом и племянником, остался на ночь в селе у родственников.

Вечером, переписываясь в Викой и отвечая на ее вопрос о том, как прошел его день, он вкратце рассказал ей о процедуре «оставления», вместе с предысторией.

Вика в очередной раз подумала о том, насколько отличаются друг от друга общества, к которым они с Мансуром принадлежат и в которых выросли. Иногда, представляя их совместную жизнь, она задумывалась об этом культурном контрасте. Порою это различие ее немного смущало, потому что она видела в этом некое препятствие. Но, с другой стороны, ей многое из его культуры нравилось, хоть иногда это и выглядело странным. Но сможет ли она сама так жить – на это она не могла ответить точно.

И все же ей с ним было хорошо. В момент общения он был таким понятным, близким и родным, что на его фоне меркло все, что ее окружало. Ей казалось, будто они вместе выросли на необитаемом острове, где кроме них, никого больше и не было. Будто она знала и ждала его всю свою жизнь.

Они весьма тонко чувствовали друг друга на расстоянии, и один, в зависимости от предмета интереса и настроения другого, тут же переключался на его волну и с должной искренностью и тактом поддерживал разговор в соответствующем русле, или же, если чувствовалось, что другому нужен покой, на некоторое время его не тревожил.

Однажды вечером Мансур, как обычно, написал ей в ватсап:

– Как день прошел?

– Ужасно, – ответила Вика.

– В таком случае, должно быть, у тебя сейчас и настроение под стать прошедшему дню?

– Совершенно верно.

– Написать тебе попозже?

– Нет, не надо. Лучше помоги мне. Вели взяться за ум. Приведи в чувства жесткими словами. Можешь даже обматерить… А, ты же у нас не материшься. Ну, тогда можешь пригрозить. Это, уверена, у тебя получится.

– И ты испугаешься?

– Может и испугаюсь. Ты же чеченский экстремист, мусульманский террорист, радикал, сепаратист, как вас там еще кличут? Ну же, давай, давай мой милый бандит, приведи в чувства свою дуру.

Мансур улыбнулся и спросил, не пьяна ли она.

– Есть чуть-чуть, – призналась Вика.

– Я наберу тебя.

– Не надо.

– Почему?

– Потому что я сейчас не могу говорить.

– Почему не можешь?

– Я плачу, вот почему.

Он позвонил ей. Вика взяла трубку, и первым, что он услышал, был всхлип.

– Что стряслось? – спросил он.

– Да ничего особенного.

– Говори!

– Меня с работы уволили.

– Не самая большая беда.

– Представляешь, из-за пятиминутного моего опоздания родители детей подняли панику. Они пожаловались моей начальнице, и та начала читать мне мораль. Из-за пяти гребаных минут… Ну да, это было не в первый раз. Но я же ее предупреждала, что прийти раньше у меня не получается. В итоге мы поругались. Она, в порыве гнева, доставила себе удовольствие, сказав, что увольняет меня; а я, для своего удовольствия, послала ее к черту и вышла, хлопнув дверью. – Она грустно, сквозь слезы, усмехнулась. – Потом, вернувшись домой, на маму наорала, от чего мне стало совсем тошно на душе. Я взяла бутылку вина, уединилась, включила Шопена и начала пить. Потом и про покойного папу вспомнила, и совсем разревелась. Вот сижу и, попивая винца, хныкаю под невеселые ноктюрны Шопена. – Она замолчала, всхлипнула, а потом сказала: – Мне так одиноко, Манс… Обними меня, пожалуйста. Обними крепко…

– Как же велико должно быть горе девушки, которая желает найти успокоение в объятиях террориста, – сказал он, улыбнувшись. Вика засмеялась.

– Извини. Навеселе я либо раскисаю, либо становлюсь колкой стервой.

– По мне так лучше второе, чем первое.

– По мне тоже, – она улыбнулась, а потом снова заплакала.

– Ну вот, опять скисла.

– А ты хочешь, – сказала она, утирая слезы, – чтобы я снова включила колкую стерву?

– Хочу, чтобы ты успокоилась, или я и в самом деле начну тебе угрожать.

– Угрожай.

– Я тебя убью.

– Продолжай! Кажется, это действует.

Мансур засмеялся.

– Не смейся. Я серьезно. Продолжай. Мне нужна хорошая взбучка.

– Ремень?

– Пойдет!

– Мазохистка ты чертова.

– Нет, скорее несчастная… Просто несчастная.

– Все будет хорошо.

– Думаешь, – спросила она с надеждой в голосе.

– Уверен.

– Спасибо тебе.

– За что?

– За то, что появился в моей жизни.

__________