Обреченный

Иногда бой, начавшийся вечером, затягивался до рассвета, и в таких случаях он усаживался где-нибудь, прислонившись к деревцу или к какому-нибудь строению, и сидел до первого сообщения о том, что все кончено. Когда спецгруппы, уже будучи уверенными, что внутри нет никого живого (такая уверенность давалась почти полным разрушением дома или квартиры, внутри которого находились муджахиды, и довольно длительным затишьем без ответного выстрела), заходили вовнутрь, Мансур звонил одному родственнику, сотруднику грозненской полиции, и спрашивал, нет ли среди убитых его брата. Тот, в свою очередь, звонил кому-то, узнавал, а потом сообщал, что Мурада среди них нет. И только тогда Мансур, вздохнув с облегчением, шел домой.

Начальник полиции, Сулим, выдал тело Мурада родным, сказав, что хоть он и был ему врагом, но врагом он был достойным, и попросил схоронить его «тихо, мирно, без лишних церемоний, чтобы у вышестоящих не было к нему претензий». После того, как тело брата доставили домой из морга, Мансур уединенно просидел рядом с бездыханным Мурадом долгое время: он молча предавался воспоминаниям.

По мусульманским традициям, покойного запрещено хоронить с кольцом на руке, и поэтому Мансур, бережно сняв с безымянного пальца брата серебряное кольцо с агатом, надел его на тот же безымянный палец своей правой руки, поднес руку к губам и поцеловал кольцо.

Затем он с несколькими родственниками пошел на кладбище на окраине родового селения и начал рыть могилу.

И вот когда яма уже наполовину была вырыта, к ним на велосипеде подъехал младший двоюродный брат Мансура и сообщил, что у них в доме собрались старейшины и что они решили искупать покойного и завернуть его в белый саван. «Пусть только попробуют», – сердито сказал Мансур, вылезая из пока еще неглубокой ямы. Вручив лопату прибывшему, он сел на его велосипед и быстро укатил. У ворот дома он встретил отца.

– Это правда, что они хотят его омыть и завернуть в саван? – спросил он нетерпеливо.

– Да.

– Я им этого не позволю, – сказал Мансур и направился вовнутрь.

– Постой, Мансур, подойди, – позвал отец, и когда тот, уже успевший на несколько шагов отойти, повернулся и подошел поближе, сказал:

– Не надо им ничего говорить, не стоит с ними спорить. У нас не то положение. Да и не лучше ли нам его похоронить чистым, омытым, завернув в белоснежно— чистую марлевую ткань? Мы ведь всегда так наших покойных хороним.

– Отец, мы так хороним тех, – сказал Мансур учтиво, – кто умирает лежа на своих мягких постелях. Наша религия велит хоронить мучеников в таком виде, в каком они покинули этот мир. И в этом честь для них, а не умаление их достоинства. И я не хочу, чтобы моего брата лишили этой почести, тем более, мало кто ее достоин так же, как он. А с этими невежественными трусами я сам все решу. Тебе не о чем беспокоиться, – отец ничего не ответил, и Мансур вошел в дом.

В большой гостиной сидело и стояло (стояли более молодые) человек пятнадцать и о чем-то говорили. Когда вошел младший брат покойного, все замолкли и обратили свои взоры на него.

Мансур, сдерживая порыв негодования, вежливо поздоровался с присутствующими, поблагодарил их за то, что они пришли, а потом, уже более строго, сказал:

– Мне сообщили, что здесь ведутся разговоры о том, что нужно омыть тело моего брата и завернуть его в саван, – он сделал паузу, всматриваясь в хмурые лица стариков, а потом, поняв, что его пока еще никто не желает перебить, продолжил: – Все вы знаете, что он вышел на этот путь, когда могучий враг надвигался на наши земли и прозвучал призыв, во имя Бога и свободы стать на защиту Отчизны. И он достойнейшим образом прошел этот путь, путь полный тяжких испытаний, до самого конца. Время было смутное, сложное, как и бывает оно на войне. И мой брат принял единственно верное на тот момент решение. И сегодня его тело будет предано земле неомовенным, в своей окровавленной одежде, чтобы было это свидетельством перед Богом, что жизнь свою он отдал на пути истины. Пусть кому угодно называют его сепаратистом, бандитом или террористом. Но я клянусь Аллахом, что он ничем не навредил людям мирным и беззащитным, и что не говорил и не действовал в интересах личной выгоды, и что помыслы его были чисты. Я даю эти клятвы не потому, что он был мне братом, но потому, что я его, как брата, знал лучше кого бы то ни было. Да разве мне вам о нем рассказывать? Разве кто-нибудь из присутствующих найдет что-нибудь дурное сказать о нем? Он ведь рос перед вами, среди вас. Да, люди коварные и ничтожные его не любили. Но его уважали даже достойные из его врагов. И именно это уважение стало причиной того, что его труп нам передали для захоронения. И теперь, если кому-либо из вас угодно донести до властей, что я хороню своего брата как мученика, пусть не медлит. И тот тоже может идти, кто опасается за свою жизнь из-за участия на этих похоронах, на тех я и зла не буду держать. Я и один с этим справлюсь. Но если кому-то вздумается чинить мне препятствия в этом деле, то пусть знает, что он будет моим самым первейшим врагом на этом свете.