Обреченный

Обнаженный бюст Венеры Милосской также не произвел на него особого впечатления, кроме легкого смущения. Но вот статуя Ники Самофракийской его чем – то сильно захватила, и он продолжал внимательно разглядывать ее, пытаясь понять, чем же именно она так примечательна. Нет, думал он, дело не в той якобы мокрой ткани, соблазнительно облепившей прекрасный ее стан. Тут секрет в другом. Она была без головы, но стояла так гордо и твердо, словно самоотверженно рвущаяся в бой воительница, хоть уже и должна была пасть замертво. Ее решительность перед лицом воображаемого Мансуром врага и опасности его и пленяло, пленяло то, что она и не думала сдаваться, отступить, смирившись с безысходностью.

Единственное качество, которое украшает человека и заставляет питать к нему уважение, вне зависимости от того, хороший он или плохой, была, по мнению Мансура, выдержка духа. Тот, думал он, кто способен терпеть – голод, сильную нужду, боль души и тела, – тот уже одним этим достоин восхищения и почтения. Такой человек никогда не будет ныть и жаловаться, докучая вам своими проблемами. К тому же, он мудр, потому что мудрость куется выдержкой; он хорошо разбирается в людях и знает жизнь. Он может быть необразован, но точно не глуп, потому что его понимание вещей намного глубже, чем у тех, кто лишен самообладания.

И сейчас, взирая на Нику, Мансур увидел в этом прекрасном изваянии символ стоической борьбы и непокорности. «Ее изначально следовало бы сделать без головы», – подумал он, отходя от нее.

Выйдя во внутренний двор музея, он подошел к гиду, который увлеченно рассказывал об участи гугенотов, предательски здесь истребленных. И тогда Мансур живо представил тот ужас, который здесь творился. Картина эта так явственно предстала у него перед глазами, что он тут же перестал об этом думать.

Затем они отправились на Елисейские поля.

_________

Когда вся их группа сошла с автобуса на этом красивейшем проспекте, на улице уже начало темнеть.

Раньше, когда он слышал название «Елисейские поля», то думал, что это связано с какими-то полями. Но, как оказалось, так называется проспект, шириною более семидесяти метров и длиною около двух километров, простирающийся от площади Согласия до Триумфальной арки. «Некогда, – рассказывал гид, – это было заболоченным местом, после осушения которого в тысячу шестисот шестьдесят седьмом году был создан этот широкий проспект, получивший название «Гран-Кур», но в тысячу семьсот девятом году он был переименован на сегодняшнее «Елисейские поля». Само слово «Елисейские» происходит от греческого «Элизиум» – это название «острова блаженных», где по древнегреческим легендам живут герои, якобы заслужившие бессмертие». Услышав эти слова, Мансур мысленно повторил последнюю фразу: «Герои, заслужившие бессмертие».

В настоящее же время Елисейские поля состояли из двух частей: одна из которых занимает парковая зона с садом Тюильри, а вторая – жилые дома, фешенебельные магазины, банки, кинотеатры, всевозможные бутики, элитные рестораны, офисы и так далее.

Проспект, как, впрочем, и всегда, был многолюден. Тысячи туристов, смешавшись с местными жителями, беспрерывно сновали по его тротуарам.

Гид объявил время и место следующего, последнего перед их отправлением домой, сбора: 20:30, напротив Триумфальной арки. И вся группа мерно разбрелась по всему проспекту.

Мансур неспешно брел вдоль Елисейских полей. На улице, пока он шел, совсем стемнело, и проспект зажегся ночными огнями. За освещенными витринами магазинов красовались спортивные автомобили, брендовые одежды и украшения. Тихо играл уличный оркестр, выступали всякого рода трюкачи и акробаты, перед которыми лежали у кого перевернутая помятая шляпа, у кого невзрачная коробка с небольшим количеством монет внутри.

Он шел, всматриваясь, вслушиваясь и размышляя, в одиночку, растворившись в бесчисленной людской массе.

Эта была пестрая толпа не только на глаз, но и на слух. Тут были темнокожие, смуглые и белые; были женщины, как облаченные в хиджаб неярких тонов, так и в откровенных модных нарядах; слух невольно ловил речь на самых разных языках и эмоциях. К его удивлению, довольно часто слышалась арабская речь, звучащая как бы назло франкскому майордому Карлу Мартеллу, остановившему в 732 году продвижение арабов вглубь Франции в битве при Пуатье, и Мансур, вспомнив об этом событии из исторических книг, слегка улыбнулся той саркастической ухмылке Современности в лицо Истории.

Идя по этому широкому проспекту, в живом хаосе людей, под дальним верхним покровом ночной темноты и близким освещением на самом проспекте, вглядываясь в лица прохожих, вслушиваясь в их голоса, в общее гудение и издали доносящиеся мелодии оркестра, его охватило какое-то странное, не совсем понятное чувство тоски и печали. И он, как бальзаковский Люсьен, «подавленный впечатлениями от парижской толпы и чуждый ей, впал в глубокое уныние».