Обрести себя

Дома он сбросил проклятое белье, из-за которого и произошла, по его мнению, безобразная сцена, накричал на Дуняшу. Такого с ним никогда еще не было. Если она не хочет, что бы он сейчас же уехал, пусть оставит его в покое. Он сам себе хозяин, он будет жить, как ему нравится, он не позволит унижать себя всяческими подачками. Для этого пусть поищет себе другого, он не нуждается в ее милостях.

Дуняша, сгорбившись, сидела в уголке. Она не понимала, что на него нашло. Он ей казался безвольным, покорным, бесхарактерным. К такому взрыву она не была подготовлена. Она жалобно спросила:

— Что с тобой? Может, кто сказал про меня что-нибудь?

Еще не хватало, чтобы ему говорили про нее гадости! Будто того, что у него на душе, недостаточно…

Несколько дней он ходил мрачный, неразговорчивый. Иногда ему хотелось забраться куда-нибудь в глухой уголок тайги и там разом покончить со всеми своими мучениями. Чтобы об этом никто не узнал. Да и кому он нужен?

Как он выжил, кто его спас тогда?..

«Добрые люди и тайга», — прошептал на ухо Спиридуш.

А, это опять он появился, незваный утешитель и спорщик.

«Да, Илиеш, добрые люди тебя поддержали, тайга поставила на ноги. Бескрайние леса с их целебными ароматами. Красота земли не может отпустить от себя человека. А окружающие люди — разве не они не дали тебе упасть разве не они помогли твоему сердцу ощутить радость жизни? Ты вон какой здоровый. Вернулся, да еще и медвежью шкуру привез».

«Эта шкура пугает детей, Спиридуш».

«Дети скоро забывают страхи. Вот подожди, обработаем шкуру — любо-дорого будет смотреть».

«Не то говоришь, Спиридуш».

«Просто настало время зрелости, Илиеш. Сколько будешь причитать, как баба?»

«Ладно, заткнись».

Придя в себя, бадя Пинтилий увидел, что находится в раю. У всех окружающих светлые лица, у всех на губах улыбки. Над ним светило огромное весеннее солнце, лаская лучами лоб и щеки, вокруг цвели и благоухали неземные цветы, названия которых он не знал, так как на земле таких не водилось. Где-то над ним, по всей видимости на холме, в тумане виднелась Иляна. Но едва он попытался открыть рот, чтобы позвать ее, она растаяла, как привидение. После этого темный туман заволок глаза. Пинтилий опять провалился в небытие, чтобы спустя некоторое время вновь очнуться в раю. Так продолжалось довольно долго, он привык к своему состоянию. В раю ему было приятно, пугали только внезапные падения куда-то в пропасть. Всякий раз, ощутив, что проваливается в бездну, он испуганно ожидал удара о скалы и камни. Но все обходилось благополучно, он парил, невесомый, как херувим.

Как-то утром он испытал досадное разочарование. Ангелы оказались обыкновенными медсестрами, а волшебные цветы не чем иным, как морозным узором на больничных окнах. Лампочка над головой — вот тебе и солнце. И Пинтилий Прибягу понял, что вернулся из очень далекого путешествия.

— Слава богу, пришел в себя, бадица, — прошептала над ним Иляна.

Он с трудом узнал ее: она высохла — кожа да кости, лицо пожелтело, как айва; еще изменил ее белый больничный халат — будто врачиха какая. Иляна сидела возле него на маленьком стульчике и вязала детскую варежку. Бадя Пинтилий оглянулся на соседей — не шпионит ли кто за ним, не подглядывает ли? — и, убедившись, что никому нет до него дела, несмело протянул руку, погладил колено Иляны.

— Похудела ты, Иленуца.

— Беда не украшает, бадица.

— Одни неприятности от меня, — виновато сказал он.

— Ты здесь ни при чем. Это мне так везет.

Бедняжка Иляна — вместо того, чтобы отругать его за неразумность, жалеет его. Все же непутевый он человек! Чего ему было лезть на рожон? Пинтилий отвернулся к стенке, чтобы не выдать своих чувств. Ну и зигзаги же делает жизнь! Ведь это надо же — прожить полвека, столько пережить, чтобы только теперь понять, какая это простая штука счастье. Узкая больничная кровать, а рядом на стульчике женщина, которую при всем желании даже красивой не назовешь.

— Что такое, бадица, ты, никак, плачешь?

— Ничего, Иленуца, пройдет…

— Может, позвать врача?

— Не надо врача.

— Может, что-нибудь подать или что-нибудь сделать?

— Сиди рядом. Сиди вот так и вяжи, больше ничего.

Стыдливо вытер глаза простыней, постарался улыбнуться. Как же это он поддался слабости? А еще мужчина! Мокрая курица, а не мужчина. Чтобы перевести разговор на другое, спросил:

— На улице зима?

— К весне повернуло.

— Неужто так долго я валялся тут?

— Почти всю зиму, бадица.

— Даже не верится.

— Были минуты, когда уже прощалась с тобой. Спасибо врачам, спасли. Долго стояла над тобой курносая с острой косой.

— А что со мной было?

— Не знаешь разве — уж если горе пристанет к человеку, то долго его не оставит. Сперва с той проклятой пулей мучился, потом воспалились легкие.

— Пуля, говоришь? Что за пуля?

— Неужто не помнишь? Та самая пуля, что ужалила тебя на ступеньках сельсовета.