Обрести себя

Что тут будешь делать! Как не уважить просьбу больного? Врач был не так давно, теперь вряд ли придет. Лишь бы сестра не увидела. Эти сестры строже самого врача. Что же касается няни, то с тех пор как Иляне разрешили ухаживать за Пинтилием, ее почти не видать. Всю заботу о палате переложила на ее плечи. Вот лиса! Раз, мол, ухаживаешь за одним, можешь присмотреть и за другими. Куда денешься? Приходилось Иляне присматривать и за остальными больными, лишь бы не выгоняли, оставили возле ее ненаглядного Пинтилия.

Она вышла во двор и вскоре вернулась, неся под платком большой ком пушистого снега. В застоявшемся воздухе палаты, провонявшем медикаментами, запахло свежестью, ворвалась струя зимнего воздуха. Взгляды больных потянулись к этому белоснежному мячику, словно к чуду. Пинтилий, как ребенок, играл с холодным, чистым комком, перебрасывая его с ладони на ладонь. Его бы так не обрадовал даже золотой самородок! Уловив просительный взгляд мальчика со сломанной ногой, Пинтилий великодушно передал ему снег. Тот держал его слишком долго, и сосед потребовал:

— Дай и мне, ты здесь не один.

На что мальчик по-взрослому рассудительно возразил:

— Куда спешишь? Что здесь, мельница, не успеешь смолоть?

В ответ на ядовитые реплики нетерпеливых соседей мальчишка только посмеивался, а когда Иляна решительно направилась к нему, чтобы отобрать снег, он неожиданно сунул его за пазуху.

— Ух, и холодный, как лягушка!

— Господи, да что же это такое? Отдай!

Иляна стала его тормошить, паренек хихикал, отбиваясь:

— Ой, не щекотите меня! Ой, боюсь щекотки!

Отбивался, кричал — проказнику просто хотелось поиграть. Остальные обитатели палаты, глядя на него, не могли сдержать смеха: все же развлечение. Иляна принялась стыдить мальчика:

— Хорош, ничего не скажешь! Видно, недаром ногу сломал.

Бросив злополучный комок в печку, она, раскрасневшаяся от борьбы, пригрозила:

— Попробуйте у меня теперь что-нибудь попросить!

Еще не хватало, чтобы из-за этого снега обострилась болезнь у Пинтилия. Недовольная собой, она вытерла руки о полу халата, подошла к его койке, опять опустилась на свой стульчик и принялась за вязание. Но работа уже не спорилась, как прежде. Что-то в ней встревожилось, взбудоражилось от этой возни. За окном повалил снег. Большие пушистые хлопья вскоре залепили стекло. В палате сделалось светлее. Но снегопад, ожививший всех, подействовал на Иляну иначе — она вдруг стала хмурой. Пинтилий же, счастливый, опять начал свои наивные заигрывания:

— А ты знаешь, Иляна, почему я так долго болею?

— Почему?

— Слишком мне хорошо — вот почему.

— Не понимаю тебя, бадица.

— Если бы болел в одиночестве, там, у себя, на печке в кухне, я бы не залежался. Ползком, а стал бы двигаться…

Иляна ответила не в тон:

— Когда, наконец, ты забудешь свою окаянную печку? Надоело слушать.

Устала Иляна от забот — о детях, о хозяйстве, о Пинтилии. Не стало у нее прежнего терпения. Бадице-то хорошо — лежит в чистоте, в тепле. Врачи над ним колдуют. Кормят его по часам. Вон уже и побаловаться снегом просит. А ребята ее сидят дома в холоде, голодные, неумытые. Соседи могли бы присмотреть, да у них своих целый выводок. А ребята, они ребята и есть, что с них требовать? Если старшему и придет на ум растопить печку, чем топить? Кукурузные стебли и подсолнечные будылья лежат в снегу, на холоде, отсыревшие; пока растопишь, пока они разгорятся, дыму в хате наберется, больше выстудят, чем натопят. А то вдруг забудут закрыть вьюшку или, еще хуже, закроют раньше времени, угорят. Пинтилию что, ни забот, ни хлопот. Лежи себе полеживай. Он и не думает, сколько она натерпелась из-за него. Он не знает, как ее хлещут и обжигают взгляды встречных односельчан, двусмысленные разговоры, реплики, брошенные ей вслед, когда она идет по селу. А сколько натерпелась позора и унижения, пока уломала доктора, чтобы разрешил ей приходить в палату и ухаживать за Пинтилием! Он мужчина, откуда ему знать, что чувствует женщина, которая вынуждена выдавать себя за жену мужика, когда она ему по закону не жена. Охваченная отчаянием, она молила бога, чтобы дал сил вынести все это.

Когда Пинтилий был совсем плох, таял на глазах, как свечка, она себя чувствовала как-то уверенней, смелей, не думала ни о детях, ни о мнении односельчан, ни о чем. А теперь… Теперь ее мучает мысль: как ее угораздило связаться с бадицей Пинтилием, где был ее разум?! Помутился рассудок, видно. Бедный Максим, наверно, проклинает ее с того света. А дети? Что они, хвалить будут такую мамашу? Они сейчас помалкивают, потому что маленькие, а подрастут — напомнят все. И то, как она варила им фасоль на целую неделю, и то, как оставляла их одних зимой, чтобы дежурить у постели Пинтилия, с которым даже не расписалась в сельсовете. Да, добрая мать, ничего не скажешь! Тьфу, любви, видите ли, ей захотелось!