Обрести себя

Так казнила себя Иляна, размышляла о других женщинах села. Вот, к примеру, Лимпиада. Живет одна, вдовствует столько лет, а никого не обольстила. Достойно, с честью несет свое вдовство. Правда, говорили, что одно время к ней в сельсовет очень уж зачастил один из района. Но он приходил в сельсовет, не домой, открыто приходил. Что можно сказать плохого? Так тут она не виновата. Если бы закон был построже, может, и Иляна не свихнулась бы. Закон — надежная ограда. Он тебя держит твердо, и ты волей-неволей держишься. Сейчас законы другие, человеку больше воли. Правда, Иляна не чувствует себя уж очень виноватой ни перед какими законами, а вот в душе остается горький осадок и так мучает иногда совесть, что хоть кидайся с высокого моста вниз головой. «Эх, бадица! Не мог ты в тот вечер покорно уйти домой, надоумил тебя нечистый постучаться ко мне. Не впустила бы я тебя, да слишком ты был печален и слаб. Как было не пожалеть? Если бы знала, к чему это приведет…»

Иляна начала собирать в кошелку свои вещи — клубок, спицы, незаконченную варежку.

— Что с тобой, Иляна? — спросил Пинтилий, охваченный нехорошим предчувствием.

— Вижу, тебе нынче полегчало. Сбегаю-ка я домой, погляжу на ребят. Боюсь, сидят в холоде, не сумели печь растопить.

— Ладно, Иленуца. Да поздно уже. Если бы хоть попутные сани попались…

— Не попадутся — пешком дойду. Не так уж далеко.

— Ты погляди, метель начинается, а дело к ночи. Не шути.

— Ничего, дойду.

— Оно конечно, если надо…

Если бы он запротестовал, постарался удержать ее хоть одним словом, ей было бы легче оставлять его. А то он соглашается со всем, что она делает, и голосок у него такой тоненький, как маленький ручеек. Прежде чем выйти, она, растроганная, умиленная, поправила его постель, подушку. Уже на пороге пообещала:

— Если завтра не удастся прийти, послезавтра уж обязательно приду.

— Хорошо, Иленуца, хорошо.

Бадица печально улыбался. Крестьянин, не избалованный жизнью, переносит боль и горе без лишних жалоб, без вздохов. А когда нет сил терпеть, поворачивается лицом к стенке и притворяется спящим. Больница, врачи, лекарства — для него все это в новинку, а это излишняя роскошь, а муки и страдания он унаследовал от предков, с ними сжился. Пусть Иляна ушла чем-то расстроенная — ведь еще час назад она вроде и не намеревалась идти домой, — но что поделаешь? В конце концов, бабы все такие, у них своя логика, сейчас говорит одно, через минуту — уже противоположное. Лишь бы он не обидел ее чем-нибудь. А то, может, как-то задел и сам не заметил. Идти-то ей, конечно, надо. Не могут дети вечно оставаться одни. Особенно мальчишки. Девочки еще сварят картошку, замесят мамалыгу, а ребятам только бы побегать, побаловаться, нашкодить. Эх, забыл попросить Иляну, чтобы в следующий приход принесла ножик и несколько заготовленных корней. Не валяться же так, без дела! Хоть бы постругал украдкой маленько, когда доктор не видит. Безделье хуже любой болезни.

Иляне повезло: едва свернула на шоссе, как ее догнал на санях Григорий Мунтяну, который возвращался с маслобойки. Там было очень много народу, Григорий занял очередь, оставил свой подсолнух под присмотром знакомых, а сам возвращался порожняком. Снег еще сыпал, На открытых местах сильно мело. Поравнявшись с Иляной, Григорий крикнул:

— Тетушка Иляна, залезай!

— Теперь уже немного осталось, сама дойду.

С некоторых пор она дичилась людей, старалась обходить их стороной.

— Залезай, залезай, говорю! — Григорий почти силой втащил ее в сани. — Засунь ноги вот сюда, в солому, теплей будет. А на колени набрось этот мешок, не то окоченеешь. — И Григорий заботливо, не дожидаясь ее согласия, накрыл ей колени пустым мешком.

Ее тронуло такое внимание со стороны чужого парня. Давно о ней никто не заботился. И так ей стало жалко себя со своей неустроенной и нескладной судьбой, что к глазам подступили слезы. Стесняясь Григория, она попробовала удержать их, незаметно вытерла глаза. Однако слезы текли помимо воли, бежали по лицу, крупные — с кукурузное зерно. Это плакали все ее вдовьи годы, бессонные ночи, все болезни детишек, которые ей пришлось пережить и выстрадать вместе с ними. А когда дети еще встанут на ноги! То один, то другой обязательно натворит что-нибудь, хворают без конца. Но горше всего плакала она от стыда, срама, оскорблений, которые приходится терпеть из-за Пинтилия.

Слезы катились по щекам, и снежинки, опускаясь на ее лицо, смешивались со слезами, таяли быстрей, чем обычно. Тактичный Григорий делал вид, что ничего не замечает, подгонял лошадей.

— Совсем размокла солома от моих слез, — сказала она, выплакавшись, вылив вместе со слезами избыток обид, накопившихся в душе. — Надо было тебе брать меня в сани!

— Были бы мы здоровы, тетушка Иляна, — отозвался Григорий, — солома высохнет. Не беда. Откуда идешь? От бади Пинтилия?

— От него.

— Как здравствует? Поправился?

— Вроде полегчало немного.

— Смотри-ка, что ему пришлось пережить! Никогда бы и не подумал. Помнишь, как мы вместе с ним гуляли у вас под орехами осенью?