Обрести себя

Ага, вот оно в чем дело! Оказывается, тот удар в лопатку — от пули. Никогда бы не подумал, что пуля бьет, как камень. Ладно, но откуда ей, пуле, взяться в мирное время? Ведь не вылетела она случайно, как воробей. Где-то в глубине сознания Пинтилия начинал мерцать, пробивая слоистый туман, слабый огонек. Мало-помалу картина той ночи прояснилась; он то терял нить, то вновь находил ее, и она вела его в прошлое. Иляна не торопила его, не мешала. Пусть сам разберется потихоньку, что к чему. И только видя, что память его спотыкается, помогала ему словом-другим. После долгих раздумий он приподнялся на локтях и спросил:

— А что с Лимпиадой? Умерла?

— Перекрестись, бадица! С чего ты взял, что она должна умереть? Еще молодая. Приходила тебя проведать, да ты не узнал ее — горел весь.

— Значит, мне померещилось?

— Что померещилось?

— Что ее убили. Знаешь, в тот вечер, когда задели и меня…

На минуту Иляна оставила вязание, склонилась к Пинтилию:

— Ты его видел, бадица, того злодея, что стрелял?

— Только со спины.

— И не узнал?

— Нет, очень темно было.

— Знаешь, бадица, поймали Истрати Малая, который убежал незадолго до этого. Люди говорят, что это его рук дело. А он отрицает. Ты как думаешь?

— Я же говорю — было темно. Хоть глаз выколи.

— Такую громадину, как Малай, и в темноте отличишь.

— Истрати пришел бы скорей с колом, чем с винтовкой. Он, наверно, и стрелять-то не умеет.

— Дурное дело нехитрое.

Пинтилий откинулся на подушку, Иляна заметила сетку резких морщин вокруг его глаз. Немного помолчав, он спросил:

— И ты все время дежурила возле меня, пока я болел?

— Что же было делать? Ведь еле дышал.

— А на кого оставила дом?

— Все я же. Сбегаю, постираю для детишек, что-нибудь сварю — и обратно.

Глаза бадицы опять начали увлажняться. Очень уж слезливый стал он за время болезни. Наверно, от слабости это. Чтобы как-то выйти из положения, пошутил:

— Другой раз не пошлешь в сельсовет на ночь глядя.

Иляна улыбнулась застенчиво-сдержанно:

— А что думаешь, не проклинала я себя, не ломала руки? Прожили бы и без жалоб в сельсовет.

— Знал бы, где упадешь, соломки бы подстелил. Что делают ребята?

— Рвут обувку, что им еще делать. Вот варежки вяжу, а то приходят с посиневшими от холода пальцами.

— Помнят меня?

— Прикуси язык, бадица! Как не помнить, когда ты их миловал, как родной отец?

— А мои-то даже навестить не пришли? Ни одна?

Избаловали тебя, бадица, многого ты хочешь! Клубок прыгает в подоле Иляны, как будто это кувыркается котенок. Спицы мелькают маленькими молниями в ее пальцах, нитка бежит, петляя, как горный ручей. Последние слова Пинтилия сильно подействовали на Иляну, сбили с толку. Может быть, спрашивая о ее ребятах, он думал о своих дочках? Что он там себе думает, не ее дело, но то, что он вспомнил о дочках, это его невинное признание расстроило Иляну. Привыкший, что она всегда отвечает сразу, Пинтилий удивился ее молчанию, открыл глаза.

— Что случилось, Иленуца?

— Петлю упустила, никак не поймаю.

— А ты не спеши.

— Надо спешить: на улице зима, а ребята мерзнут без варежек.

Ох, господи, выпало немного счастья человеку, так и его надо непременно делить с другими. Если бы бадица знал, как Иляне не нравится, когда он вспоминает о своей прежней семье. Становится сразу холодно на душе, сердце леденеет, как оставшийся в чистом поле среди зимы одинокий птенец. И зачем бадице его девочки, которые и думать-то о нем забыли? Сохнет, тоскует по ним. А с другой стороны, разве запретишь ему? Она сама мать, знает, что такое дети. Неужели она могла бы не думать о своих ребятишках? Даже силой не вырвать их из сердца. Она постаралась успокоить Пинтилия:

— Может, девочки и пришли бы, да мать не пускает.

— Они большие, могли бы и не спрашиваться у матери. Неужели у нее больше прав на них?

— Конечно. Она родила их в муках, и эти муки должны быть искуплены.

— Муками другого? Да?

— Тут зависит от характера.. Ладно, что это ты разговорился? Вот тебе надо проглотить эту штучку вроде пуговицы, сестра велела. На, и запей водичкой. И не говори так много, ты еще слабый.

Пинтилий послушно замолк, проглотил таблетку и запил водой. Он так верил в чудодейственную силу этих белых пуговичек, которые сестра приносила три раза в день, что ему казалось, после каждой из них у него прибывают силы. Иные больные складывали их под подушку, выбрасывали в плевательницу, а он — нет, дисциплинированно глотал. Не успеет проглотить, как уже, казалось, стало лучше. Во всяком случае, настроение от них улучшалось стремительно.

Как-то в палате произошел такой диалог:

— Иленуца!

— Что такое?

— Только не обижайся. Выполни одну мою просьбу.

— Ну-ну, говори.

— Если не трудно, принеси комочек снега.

— Да ты что? Меня же выгонят отсюда. Если увидит врач…

— Принеси, пожалуйста.

Его просьбу поддержал десятилетний мальчик, который лежал на соседней койке со сломанной ногой в гипсе. Он был тоже из Валурен. Ногу сломал, катаясь на коньках. Пинтилий просил, словно ребенок:

— Принеси, ради бога, только взгляну, и обратно выбросишь. Вот и мальчик хочет посмотреть на снег.