Обрести себя

Рада не очень сопротивлялась настоянию учительницы, хотя особой радости и не проявила. Вообще, ей было безразлично, где и как проводит время сын. Она просто терпеливо ждала, когда он вырастет и займет место Мани у заброшенной наковальни. А то, как он будет расписываться — полностью ли писать фамилию ручкой или ставить оттиск большого пальца, — ей было все равно. Весь ее род прожил без этих штук. Ее все больше и больше заедала скука оседлой жизни — те же люди, те же пейзажи, те же дни, похожие друг на друга, как колосья одного поля. Она тосковала по шумному бродяжничеству, по скандалам и потасовкам, по кибитке с двумя лошадьми, в которой она могла бы измерять длину дорог и собирать пыль и колючки далеких краев. Рада тосковала по шатру. И когда белокурая учительница пришла в ее хибарку сказать, что надо отдать Микандру в школу, Рада лениво почесалась, флегматично спросила:

— Хочешь учиться, сынок?

— Хочу, — ответил тот нерешительно.

— Иди, может, из тебя генерал какой-нибудь получится и продашь свой род, как Иуда продал Христа.

Хитрая эта Рада! Вроде бы равнодушно сказала, а будто пламенем опалила. Вроде и мысли у нее застыли, а с первого взгляда понимает, что за птица перед ней. Она сразу раскусила учительницу, эту сизоворонку в чудесном оперении, — догадалась, что́ заставляет ее приучать цыганенка к книгам: хочет его украсть, отдалить от свободного кочующего племени. Однако не в правилах Рады отговаривать мальчика от чего бы то ни было. Она вообще не признавала никаких препон. Но бросить наугад отравленное словцо — это было ее право, и им она пользовалась сполна. Слова имеют свою судьбу: одни сразу умирают, едва сорвавшись с языка, другие долго живут в памяти, выворачивая душу наизнанку. В особенности долговечны ядовитые слова, тяжелые, обидные. Парень понял, куда клонит мать. Конечно же он не мог ее оставить. Растроганный, он повис на шее матери, горячо уверяя ее в верности. Честно говоря, на что сдалась ему эта учеба? И согласился-то идти в школу из-за любопытства и тайного преклонения перед учительницей, рядом с которой хотелось быть, слушать ее голос, ловить каждое движение белых рук…

Микандру оказался самым длинным в классе, и Марина Ивановна посадила его на заднюю парту. Оттуда он мог спокойно любоваться ею.

Крышка парты была исписана и исцарапана вдоль и поперек, прежние ее владельцы глубоко врезали в дерево обретенные ими мудрости, такие, например, как «2×3=6», «Ион — осел», «написанная или высказанная словами мысль является предложением», «Василий + Мария = любовь…». Ниже нарисован чернилами поросенок. Все остальное пространство было испещрено чернильными пятнами, карандашными зигзагами и кружочками. Микандру повертел в руках карандаш, который ему вручила учительница, и поставил посередине крышки парты крестик, расписавшись таким образом в своем посвящении в ученики.

Ребятишкам было странно видеть Микандру в классе, они строили ему рожи, передразнивали, бросали в него бумажные комочки. Если бы не учительница, он ответил бы им достойно: отколотил бы каждого, чтоб в другой раз не лезли. Но ему не хотелось расстраивать фею, он больше всего на свете боялся ее гнева. Микандру стойко выдерживал все нападки, лишь изредка показывая обидчику язык. Зато если Марина Ивановна замечала, что кто-нибудь обидел цыганенка, — тому доставалось на орехи: так отчитывала и стыдила, что у паренька надолго пропадал аппетит к таким штучкам. Она всегда держала его сторону, защищала от малейшей несправедливости. И все-таки часто Микандру надоедала школа. Он убегал на день-два, болтался без дела, но безделье скоро приедалось. Дома было холодно, пусто, неуютно. И, раскаявшись, он возвращался, чтобы околачиваться около школьных ворот. Войти в класс он не смел, чувствовал себя виноватым, стыдился. Увидев его, торчащего, словно столб, у забора, Марина Ивановна спрашивала:

— Зачем пришел?

— Примите обратно.

— А разве тебя кто-нибудь выгонял?

— Нет.

— Тогда в чем же дело?

— Больше не удеру.

— В прошлый раз то же самое говорил.

— Черт меня дернул, ей-богу, не вру.

— И чего же ты хочешь от меня?

— Примите обратно в школу.

— Чтобы завтра или послезавтра снова убежал?

— Пусть меня гром разразит, если убегу!

— Значит, снова верить на слово?

Он смиренно смотрел на нее, ожидая решения своей судьбы.

— Ладно, попробуем. Но знай — это в последний раз.