Обретение надежды

— Понимаю, — ответил он. — Но я не понимаю, что делаете вы и зачем вам это надо. Если я вам не подхожу… вы же могли вчера просто выгнать меня, и все. Зачем эти фокусы?

— Вон ты о чем? — удивленно протянул профессор. — А ты, братец, глуп. Глуп, как пуп.

— Это все, что вы мне хотели сказать?

— Нет, не все. — Голос у Вересова стал жестким и холодным. — Доктор Гаевский убежден, и я склонен с ним согласиться, что у тебя — злокачественная меланома. Мне ты можешь не верить, хотя это глупо, — ему не верить нельзя. Что это такое? Вот книга, сядь, почитай. Ты ведь на четвертом курсе мединститута, разберешься. Я не могу тебя отсюда отпустить, это то же самое, что убить, понимаешь?! Любые разговоры на эту тему глупы и излишни, и вести их у меня просто-напросто нет времени. И лечить тебя придется не две-три недели, а если уж хочешь знать правду, два-три месяца, если не больше. Одна девушка пролежала у нас с такой игрушкой около года, но мы ее спасли. — Николай Александрович выдвинул ящик стола. — Недавно она прислала мне письмо и портрет. — Он подал Виктору рисунок. — Похож?

С листа смотрел улыбающийся человек в белом халате с узкими подпухшими глазами, тяжелым подбородком и глубокими морщинками на круглом лбу. Человек чем- то напоминал Вересова, но раскрашенный цветными карандашами портрет Виктора не интересовал. И не интересовал «Справочник онколога», который ему подвинул профессор: он почувствовал, что Николай Александрович подавлен и встревожен, и эта тревога передалась ему. У Виктора появилось ощущение, словно он входит в студеную реку: вот ледяная вода обожгла ступни, поднялась к животу, к подбородку — захлестнула, сковала, и ты ощущаешь, как медленно погружаешься на дно.

— Я не хотел всего этого говорить, но ты не оставил мне другого выхода, — глухо сказал Вересов, пряча в стол рисунок. — Ты крепкий и мужественный парень, мы вылечим тебя, вы с Татьяной поженитесь, и я еще дождусь от вас внуков. — Он потрогал ниточку шрама на щеке. — Не веришь? Я знаю, сколько невежественной, обывательской болтовни ведется вокруг лучевой терапии, но ты ведь медик, тебе стыдно верить болтовне. Наши врачи уже много лет работают в зоне открытых радиоизлучений, а я не успеваю мужчин поздравлять с новорожденными, а женщин отправлять в декретные отпуска. И какие пацаны рождаются, любо-дорого… Вот так, друг мой.

Николай Александрович нажал на кнопку звонка.

— Людмила, проводите молодого человека в приемный покой и позаботьтесь, чтобы у него было все необходимое. Мыло, щетка, сигареты… что тебе еще нужно? Скажешь, она все достанет.

— Ничего мне не нужно, — потерянно сказал Виктор. — Ничего мне не нужно, только вылечите меня, если я и правда болен, а больше мне ничего не нужно.

Он втянул голову в плечи и, спотыкаясь, пошел за Людмилой. В другое время он непременно заметил бы, какая красивая у Вересова секретарша, и пошутил бы с нею: «Вам уже говорили, что вы красавица?» — но теперь он видел перед собой только белый прямоугольник — обтянутую халатом спину.

«Какой кошмар, — беззвучно шептал он, кусая губы. — Неужели это все мне не снится, неужели это правда?!»

2

Изнервничавшись до жестокого приступа головной боли, Таня полдня пыталась дозвониться до отца. То, что она прочла в «Справочнике онколога», привело ее в ужас. Она выросла в семье врачей, где о разных болезнях, медикаментах, лечении говорили так же часто, как в иных семьях — о засолке огурцов и квашении капусты: прислушивайся не прислушивайся, все равно в голове что-то застревает, хотя бы общее ощущение: это смертельно опасно. Но на все звонки Людмила равнодушно отвечала, что профессор на операции, что у него посетители, что он занят и приказал никого, кроме министра, с собой не соединять. Сжимая запотевшую трубку, Таня видела, как она восседает в кресле-вертушке в тесной приемной отца, окруженная целым выводком аппаратов связи, с кнопками, клавишами, наборными дисками, мерцающими на панелях красными и зелеными огоньками, словно жрица на тропе, и задыхалась от ненависти к ней.

Они были одногодками и терпеть не могли друг друга. Людмила считала Таню зазнайкой, а Таня исступленно ревновала Людмилу к отцу.

Когда профессору случалось заболеть, Людмила приезжала к ним домой или на дачу. Привозила почту, документы на подпись, писала под диктовку ответы на срочные письма. В такие дни Таня не находила себе покоя. Она то и дело заглядывала в кабинет, ожидая застать их смущенными, растерянными, но они спокойно работали, не обращая на нее внимания, и, пристыженная, она выходила, чтобы через полчаса заглянуть снова. Ревнивый Танин взгляд подмечал, как оттопыриваются у Людмилы высокие полные груди, обтянутые кофточкой, как коротка ее юбка, — для кого это все, для кого?! И как только мама ее терпит, никакого внимания, словно это вовсе ее не касается. Он же изменяет ей с этой дрянью, неужели она не замечает, какими глазами Людмила смотрит на отца… глаза кошки, увидевшей мышь. А он…