Обретение надежды

Вересов и впрямь не чаял в Людмиле души и не скрывал этого. Он не раз говорил, что более толкового и исполнительного секретаря у него еще не было. Попав в приемную вскоре после медучилища, бойкая и смышленая девушка быстро научилась писать на машинке, стенографировать, управляться с кнопками и клавишами системы «Сигнал» и с диктофоном, умело фильтровать посетителей, разбирать почту, вести картотеку. Когда Людмила ушла в отпуск, Николай Александрович заметил, что совершенно не может без нее обходиться. Девочка-сестра, посаженная в приемную на три недели, была нерасторопна и неряшлива, вечно все путала и тряслась от страха. Никто не мог подобрать ему нужные документы и истории болезней, в разгар ответственных совещаний в кабинет врывались посторонние люди, терялись или оставались неделями без ответа срочные и важные письма, статьи и доклады перепечатывались с грубыми ошибками, — короче говоря, когда Людмила наконец вернулась, Николай Александрович распорядился, чтобы отныне и навсегда в отпуск она уходила только в то же время, что и он сам.

В институте Людмилу недолюбливали, как не любят всех особо приближенных к начальству, но все, от заведующего отделом до ординатора и аспиранта, не говоря уже о сестрах и санитарках, старались с нею ладить. Она могла подсказать, когда зайти к шефу, чтобы решить тот или иной вопрос, а когда лучше выждать; могла день промариновать в приемной, а могла и позвонить, когда профессор освобождался; она была барометром, по которому сотрудники безошибочно определяли, как Вересов к ним относится. Улыбнулась, спросила о делах, о здоровье — все в порядке, можно работать спокойно; торопливо проходит мимо, углубившись в какую-нибудь бумажку, — жди выволочки.

Людмила догадывалась, отчего Таня обрывает телефон; она несколько раз видела ее с Виктором, да и просьба профессора позаботиться о нем тоже кое-чего стоила. Если бы Таня по-человечески сказала, что ее тревожит, Людмила тут же все ей растолковала бы. Ну, конечно, не все — она хорошо знала, что можно говорить, а что — нельзя. Во всяком случае, не томилась бы в неизвестности. Но Таня легче откусила бы себе язык, чем заговорила с Людмилой о Викторе. Она просто набирала и набирала номер приемной, как попугай, повторяя одну и ту же фразу: «Соедините меня, пожалуйста, с отцом», — и Людмила, язвительно усмехаясь, повторяла то, что ей было приказано, и клала трубку на рычаг.

Так ничего и не добившись, Таня стала собираться на концерт. Встретимся, расспрошу. Однако, к филармонии Виктор не пришел. Таня прождала у входа до начала концерта и поехала в общежитие: даже допуская самое худшее, она не могла представить, чтобы его просто не выпустили из института. Расстроился, наверно, лежит там один-одинешенек, а я только время зря теряю.

Троллейбус полз медленно, подолгу простаивая перед светофорами. За широкой спиной какого-то военного Таня пробилась к передней площадке и увидела Сухорукова. Андрей Андреевич тихонько разговаривал с молодой красивой женщиной, поддерживая ее за локоть. Женщина улыбалась, запрокинув к нему лицо; Таня увидела белую, влажную полоску ее зубов и ярко накрашенные губы.

Будь Сухоруков один, Таня спросила бы его о Викторе, теперь подходить было как-то неудобно. Пока она колебалась, троллейбус остановился на Комсомольской, и Сухоруков с женщиной вышли. Таня вышла на следующей остановке и побежала к общежитию.

Уже стемнело. Общежитие было ярко освещено. Из открытых окон тянуло жареным салом. Громыхал магнитофон: «До свиданья, мальчики, мальчики, постарайтесь вернуться назад…» Таня нашла на третьем этаже окно Виктора: слава богу, свет горит. Чувствуя, как стучит сердце, взбежала по лестнице.

В комнате был только Семен Шкуть, белобрысый первокурсник со стоматологического. Он лежал, задрав ноги в рваных носках на спинку кровати, и зубрил анатомию. Увидев Таню, Семен опустил ноги и проблеял:

— О, волоокая дщерь, что привело тебя в наши пенаты?

Он был помешан на древнегреческой мифологии и изъяснялся гекзаметром. Таня все допытывалась: ты и анатомию отвечаешь стихами? Но сейчас ей было не до шуток.

— Где Виктор?

Она увидела над Витиной кроватью свою фотокарточку и почувствовала, что краснеет. Карточка была мутноватая, любительская, Заикин сфотографировал ее на даче, в качалке, с лохматым Пиратом на коленях; Пират весело скалился в объектив, а она сидела сердитая, словно двойку на экзаменах получила. Где он взял эту фотокарточку, чудак, повесил бы лучше портрет какой-нибудь кинодивы…

— Наш Аполлон улетел развлекаться с бродягою Вакхом, — заныл Семен. — Где его носит Аид, это неведомо мне.

— Семен, — взмолилась Таня, — перестань кривляться. Где Виктор?

— Понятия не имею. — Семен пожал плечами. — По-моему, после занятий он еще не появлялся. Может, в анатомичке или в читалке. А что, он тебе — позарез?

— Позарез, — сказала Таня. — Позарез, Семочка.

— Тогда посиди, сбегаю поищу. Я мигом.