Обретение надежды

Она мыла длинный коридор, как пол на даче: часто меняя грязную воду, туго выкручивая тряпку, старательно протирая скользкий линолеум. Он светлел, становился глянцевитым, но у Тани уже немели от усталости руки и разламывалась поясница, а позади лежала все та же нетронутая пустыня коридора, и маленький вымытый кусочек казался жалким оазисом на самом ее краю.

— Не так, — сказала санитарка тетя Надя, которой понравилась старательность новенькой, — так ты его и до вечера не вымоешь, будь он неладен. Вот так. — Она взяла тряпку, намотала на щетку, окунула в ведро и размазала воду на добром десятке квадратных метров. — А теперь выкрути — и затри.

Таня благодарно кивнула тете Наде и заелозила намотанной на щетку тряпкой. «Осваиваю передовые методы труда, — насмешливо подумала она. — Высокая производительность, плюс не надо гнуться в три погибели, а то я уже боялась, что согнусь, а разогнуться не сумею. А все-таки ручная работа качественней: тот кусочек я вымыла чище».

К обеду она уже еле держалась на ногах. От воды и тяжелой жесткой тряпки руки распухли и покраснели, как гусиные лапы, густой и резкий больничный запах плотным комом стоял в горле. У Тани было ощущение, что вся она пропиталась этим запахом и грязью, и она с радостью думала о том, как вечером вернется домой, станет под горячий душ и будет долго-долго оттираться жесткой мочалкой, а потом заберется в чистую постель и уснет, словно в колодец провалится. Она несколько раз подходила к палате Виктора, — он уже вернулся из радиологии в свою старую палату, — видела его в коридоре, возле курилки, но не решалась подойти — грязная, потная, в противном застиранном халате и промокших туфлях — лучше сквозь землю провалиться.

Таиса Сергеевна исподтишка наблюдала за Таней, незаметно избавляя ее от самой неприятной работы. Она уже знала, почему дочка профессора пошла в санитарки, и жалела ее, как жалела бы свою дочь, случись с ее женихом такая беда, но приказ Вересова был строг: «Узнаю, что делаете поблажки, — шкуру спущу. Она просто санитарка, такая же, как все, и работать должна, как все», — но каждой новенькой старшая сестра давала втянуться в работу исподволь, так что никакой вины за собой не чувствовала.

Собираясь в конце смены домой, она тщательно заперла шкаф с историями болезней и документами и отдала Тане ключ от своей комнатки.

— Посиди уж с ним, чего там, — вздохнув, сказала она. — Только замкнитесь, чтобы, оборони боже, Андрей Андреевич либо Николай Александрович не узнали, будет нам обоим на орехи.

— Спасибо, — покраснела Таня. — Мы тихонько посидим, спасибо.

Она умылась, переоделась, легла на жесткую кушетку, застланную простыней. Что показали радиоизотопные исследования? Злокачественная меланома? А может, ошибка? Та счастливая ошибка, после которой человек чувствует себя как бы заново рожденным. Бывают ведь ошибки, отец сам говорил — бывают. Почему ко мне сегодня не подошли ни Жора Заикин, ни Сухоруков, они же знают, что я здесь, мать, наверно, всему миру раззвонила. Конечно, у них много работы, даже я это заметила, и потом — комиссия, все ходят как травленые, но могли выкроить минутку-другую, особенно Жора. Мне — труднее, я — санитарка, и нечего демонстрировать, что я могу запросто подойти к Жоре, Якову Ефимовичу или Сухорукову, а они… Два слова, и стало бы спокойнее, а впрочем, нет, ничего я от них не добьюсь, даже если и подойдут, все равно правды не скажут, разве что отец… Вечером расспрошу отца, теперь у меня одна надежда — на него. А Витя осунулся за четыре дня, осунулся и похудел. Боже мой, откуда это берется, словно кирпич на голову. Еще в воскресенье и в понедельник утром я была такая счастливая, самая счастливая на свете, а теперь…

Она плакала, тихонько шмыгая носом и слизывая слезы кончиком языка, потом испугалась, что Виктора напугает ее зареванная физиономия, и умылась еще раз, благо умывальник был здесь же, в углу, и вышла в коридор.

В коридоре было пусто. Врачи уже ушли, ходячие больные гуляли во дворе, сидели в холле у телевизора, только за столиком в самом конце коридора две медсестры, заступившие на смену, что-то писали в толстые журналы; завидев Таню, они оживленно зашушукались.

Таня тихонько постучала в двенадцатую палату, но ей никто не ответил, и она приоткрыла дверь. Кроме Виктора, в палате никого не было. Виктор ничком лежал на койке, уткнувшись лицом в подушку. Серое байковое одеяло в пододеяльнике сползло с него на пол, босые ноги упирались в прутья спинки, из-под салатовой пижамы виднелись завязки кальсон. Светлые волосы ручейком сбегали в узкую ложбинку затылка, правую руку он подвернул под себя, левая свисала к полу. На тумбочке, в изголовье, лежал ломоть арбуза, красный, как кусок свежего мяса; над ним жужжали мухи.

У Тани перехватило горло. Виктор не повернулся на скрип двери, и она какое-то мгновение простояла у входа, затем подошла к кровати и бессильно села рядом.

— Витя, — сказала она. — Витенька…

Его словно током подбросило, — повернулся, сел, схватил ее за руки.