Обретение надежды

И Дмитрий вспомнил сказку о китайском императоре, который решил постичь, в чем сущность человеческого бытия. Тот император молодым вступил на престол, и вот он созвал всех своих мудрецов и поручил им проработать этот вопрос, и мудрецы ответили: «Слушаем и повинуемся». Они занялись своим делом, а император — своим. Он воевал с соседями, разорял своих подданных, устраивал пышные балы и приемы, пьянствовал и любил женщин, а мудрецы скрипели перышками и через двадцать лет повергли к стопам императора пятьсот огромных томов, в которых было досконально описано, зачем человек рождается на свет и почему умирает, и в чем сущность жизни. У императора с похмелья трещала голова, он с отвращением посмотрел на горы толстых фолиантов и сказал, чтобы мудрецы не валяли дурака, а изложили все свои премудрости хотя бы в пятидесяти томах, — какой осел отважится засесть за чтение всей этой дребедени. И мудрецы ушли и работали еще двадцать лет, чтобы выполнить императорский наказ, а сам император, как говорится, продолжал с успехом начатое дело. Он повзрослел и поумнел, и там, где в молодости ничего не смог добиться силой оружия, действовал интригами и подкупом, предательством и ложью. Он все так же щедро пускал на ветер денежки, добытые тяжким трудом своих рабов, казнил, миловал, осыпал почестями подхалимов и лизоблюдов, и когда мудрецы принесли ему пятьдесят томов, страшно разгневался. «Можно подумать, — заорал он, — у меня только и забот, что читать ваши глупости. Ступайте и через десять лет представьте мне пять томов, тогда я, может, как-нибудь выберу время, чтобы их прочитать». У мудрецов от страха задрожали поджилки, и они удалились, а император приказал подавать коней: затевалась грандиозная охота. Через десять лет мудрецы повергли к стопам владыки пять толстых томиков. Но император уже чувствовал, что силы покидают его. Приближалась старость, немощность, дряхлость, и глупо было тратить оставшиеся годы, чтобы узнать, зачем ты живешь на земле, куда умнее было — жить. Так он и сказал мудрецам, и повелел всю их премудрость впихнуть в один том, да и тот чтобы не был очень толстый. И мудрецы ушли и скрипели перышками еще десять лет. Это был каторжный труд — вместить в один томик все о сущности человеческого бытия, но у них не было выбора. И вот мудрецы принесли и повергли к стопам императора один, всего один тоненький томик, но прочитать его император уже не мог. Он умирал, окруженный родней, с искусно скрываемым нетерпением дожидавшейся его смерти, чтобы перегрызть друг другу горло за престол; он знаком подозвал к себе самого главного мудреца и немеющими губами прошептал: «Скажи, в нескольких словах скажи, потому что на большее меня уже не хватит». И мудрец склонился над ним и прошептал: «Человек рождается, страдает и умирает». И император глубоко вздохнул и умер.

Дмитрий вспомнил эту сказочку и подумал, что мудрец обманул императора. Человек не только страдает, но и радуется, любит, бывает счастлив высоким солнечным счастьем, и это тоже не сбросишь с весов бытия. Жизнь не юдоль скорби, иначе человек не цеплялся бы за нее с такой отчаянной надеждой, и китайская мудрость сера и убога перед ее сложностью и многоцветием.

А ночь уже полностью поглотила сумерки, и густо-фиолетовое небо стекало на землю, и звезды в нем стали яркие, словно Липень почистил их наждачной бумагой, и перелесок отодвинулся, стал похожим на невысокий горный хребет с изломанной линией вершин, и вдруг между деревьями вспыхнул костерок. Живой трепетный огонь бился в темноте, как человеческое сердце, высвечивая силуэты ребятишек, и была в нем такая притягательная сила, что хоть ты выпрыгни из окна и побеги, не выбирая дороги, на его дружеский зов. И Дмитрий вспомнил костры своего детства, с печеной картошкой, черной, рассыпчатой, обжигающей рот, и с ломтиками сала, насаженными на прутья, — как они шипели, эти розоватые ломтики, роняя в огонь тяжелые капли жира, если ты не успевал подхватить их на горбушку, и синим пламенем вспыхивали в костре, а душистый аромат забивал горло слюной, и над костром, над лесом, над миром висел густо-фиолетовый купол неба, продырявленный крупными звездами, словно простреленный трассирующими пулями. И другие костры вспомнил он, с тоской вглядываясь в зыбкий огонек из окна палаты, и кто знает, как далеко увели бы его воспоминания, если бы он не ощутил на своем плече чью-то теплую руку. Скосив глаза, Дмитрий увидел Якова и прижался к нему плечом, чувствуя, как унимается озноб, и так они стояли и глядели, пока костер не погас и снова черным, непроницаемым стал лес.