Обретение надежды

— Наконец-то, — сдавленно пробормотал он, — наконец-то… Я уже думал, ты не приедешь. Каким автобусом ты приехала? Один ушел с полчаса назад, а другой еще не прибыл. Я все лежу и слушаю, полдня лежу и слушаю. Автобус придет, я считаю… Раз, два, три, четыре… До трехсот. Вот сейчас меня позовут и скажут, что ты приехала. А тебя все нет и нет. Я даже забыл, что у вас есть машина и отец мог свою послать, я почему-то думал, что ты приедешь на автобусе. Конечно, можно было пойти к воротам, но мне не хотелось, я все боялся, что при всех начну тебя целовать и тебе будет неудобно.

Он бормотал и целовал ее, как тогда, в вестибюле, а зрачки у него были большие, расширенные, и Таня видела в них свое изображение, как в фотографическом аппарате.

— Я тоже по тебе ужасно соскучилась, — сказала она, отводя у него со лба слипшиеся волосы. — Тебе все передали: сигареты, пасту, книги?..

— Да, да, спасибо, — улыбнулся Виктор, — я обеспечиваю этим добром всю нашу палату. Только учебники могла не присылать, абсолютно ничего не лезет в голову, лучше принеси «Бравого солдата Швейка» и еще Ильфа и Петрова, я у вас видел, пять оранжевых томиков, мне это сейчас нужнее, чем всякая заумь. И, пожалуйста, — не надо столько еды, я здесь растолстею, как индюк, неужели тебе хочется, чтобы я растолстел, как индюк.

— Очень, — улыбнулась Таня и провела пальцами по его щекам, обметанным светлой щетиной. — Мне очень хочется, чтобы ты растолстел, как индюк, тогда мы будем два толстых индюка, мне ужас как хочется, чтобы ты растолстел. Что говорят врачи?

— Ничего они не говорят, нужно продолжать исследования, — вот и весь их разговор. Это же мельница, попал — и закрутило, ты лучше отца расспроси, от него больше узнаешь. А впрочем, ну их всех к свиньям, расскажи лучше, что в университете, как Ольга Михайловна, Наташка?

— Я тебе лучше расскажу, как моют в коридоре пол, — засмеялась Таня. — Значит, так. Берем тряпку, наматываем на щетку, опускаем в ведро с водой и — р-раз!

— Слушай, — Виктор сжал ее щеки и приподнял голову, — так это была ты? Там, в коридоре, когда я вышел покурить… Какая-то санитарка мыла пол, я вышел покурить, а она шмыгнула за двери? Я смотрю, что она мне показалась ужасно знакомой, но мне даже в голову не пришло… Значит, это была ты?

— Отпусти, больно, — сказала Таня и потерла щеки. — Только, ради бога, не изображай из меня Жанну д’Арк. Я хочу быть там, где ты, вот и все. И потом — это ведь ненадолго. Тебя выпишут, и мы вернемся и будем снова учиться.

— Но зачем? — растерянно сказал он. — Зачем тебе все это?

— Я же сказала: чтобы быть возле тебя. Экий ты непонятливый.

— Таня, ты чудо, — у Виктора дрогнул голос, и он прижал ее к себе так, что она задохнулась. — Ты просто чудо, Таня, скажи мне, из какой ты сбежала сказки, чтобы я знал, где тебя искать, если ты вдруг исчезнешь? Но не надо этого делать, право же, не надо этого делать, я ведь все равно не смогу любить тебя больше, чем люблю, я тебя так люблю, что больше уже невозможно.

В коридоре послышались голоса, и Виктор разжал руки.

— Все, наши доминошники возвращаются. Идем, я провожу тебя к автобусу.

— Нет, — сказала Таня, — мы еще побудем вместе. Я ужасно хитрая и тут же извлекла выгоду из своего положения. Таиса Сергеевна дала мне ключ от своего кабинета, когда все разойдутся, приходи.

Она покраснела и пошла к двери.

— Погоди, — Виктор догнал ее и взял за руку. — Пойдем побродим по двору, я еще сегодня не вылазил из этой норы.

У двери они столкнулись с Агеевым, Липенем и Жихаревым, горячо обсуждавшим какую-то «рыбу».

— Ты не должен был делать ету «рыбу», — горячился Липень. — Делать «рыбу», когда у меня полная рука шестерок! Нет, вы только посмотрите на етого рыбака! Он-таки доведет меня до инфаркта.

— Ладно, ладно, козу мы проиграли, что ли, — добродушно отмахивался Агеев. — Ничего, завтра мы им еще врежем.

Завидев Таню и Виктора, они расступились.

— Витя, — сказал Липень и подергал себя за нос, — сегодня вы мне нравитесь. Чтоб я так жил и вы с вашей девушкой тоже.

Виктор засмеялся и повел Таню по коридору.

2

Утро подхватывало Дмитрия, как пловца на гребень волны, и несло через весь день, не давая опомниться, оглянуться: бронхоскопия, электрокардиография, спирометрия, переливание крови, рентген, доминошные баталии, Светланина болтовня о редакционных новостях, завтраки, обеды, ужины, а потом все откатывалось, как морской отлив, и наступали сумерки — время длинных теней и тоскливых мыслей, время обнаженного дна. За чернеющим перелеском догорала узкая, холодная полоска зари; небо медленно наливалось синью, и в ней, в этой сини, проступали еще блеклые, похожие на обсосанные леденцы, звезды; исчезали вороньи стаи; предметы теряли свои очертания, размазывались, расплывались. День умирал трудно и горько, как человек, словно не верил, что завтра возродится, повторится в другом дне, и Дмитрий, стоя у открытого окна, ощущал это умирание каждой клеточкой своего тела.